— Ты-то постился? Х-хе. Молчал бы. Небось на огороде в яме пудов двадцать…
— Выходит, разверстка ошибочкой была?
— Не ошибочкой. Армия и рабочие в городах голодали. А есть каждому и каждый день хочется. А где взять, на что купить?
— Мы Советской власти подмогнули крепко.
— Закон-то перед самым посевом объявили. С чего бы?
— Чтоб знал ты, на кого стараться в поле вышел.
— Нам дай инвентарь, железо, гвозди! Мы — не лиходеи.
Допоздна чадили во тьме цигарки, тухли, загорались опять.
— А надолго этот Декрет? Не одумаются, не отменют?
— Партия Ленина не обманет.
— Да ить как сказать…
— В Москве про нас думают, хлопочут.
— Будем сеять!
— Нам не привыкать.
О продналоге судачили и во флигеле Назарьева. Начали захаживать к Пелагее соседки, судили-рядили по-своему.
— С хлебом будем — продавать начнем. Деньжонки заведутся, мыло купим, спичек.
— Керосин зимою последний выжгли. В потемках сидим.
— Ситцу бы… пообносились.
Заслышав шаги хозяина на ступеньках, умолкали и уходили скоро. Игнат в разговоры не ввязывался — не доходила до сердца радость, а говорить поперек, смуту сеять, резону не было. Не видно пока, что из этой затеи выйдет. Была разверстка, брали излишки хлеба, на это тоже были распоряжения из центра. Сеять он не думал — у отца до новины и на семью сына хватит, а там, как говорил, бывало, дед, «толкач муку покажет». Может, какой новый Декрет придумают. Не принуждали бы, в душу не лезли. Говорят, что с бедных налог будет меньше, старательный хозяин, что увеличит посевы, льготы получит. А вот как с ним, с Игнатом? К каким его припишут? Не приписали бы ни к каким. Так — спокойнее.
Далеко на севере между лесистыми холмами — Москва, далекая и загадочная Москва. Столица. Какая она? В чем мощь ее, что так перевернула жизнь? Одни говорят о Москве с ненавистью, другие — с надеждой, большинство — с любовью и верою. И говорят о ней как о близком родном городе, что раскинулся совсем рядом, за бугром. Будто бывали там не один раз и с самим Лениным разговоры про жизнь вели.
Игнату, не видевшему города, Москва рисовалась огромной просторной станицей с множеством церквей, базаров и высоких дымящихся труб заводских. В центре станицы — огромный дом в несколько комнат, правительственный дом, от которого по утрам скачут гонцы во все края страны с указами и приказами.
Игнат решил обождать, со стороны поглядеть на то, как будет меняться жизнь.
Неделю стонал и скрипел крыгами ледоход. Звенели мутные ручьи, сбегая к затопленным вешнею водою левадам. Над полями под жарким полуденным солнцем заклубился пар. Хуторяне выходили за крайние хатки, на степь глядели, на солнышко — не пора ли сеять? В один из теплых дней вывезли в поле самого старого и опытного хлебопашца деда Казаркина. Подмогнули с подводы слезть, взяли под руки, к пахоте подвели. Старик, став на колени, сдернул кепку, взял комок земли, к темени приложил. Подумав, решил вслух:
