Иногда Игнату казалось, что все эти желтые и серые лица он видят в страшном сне, и хотел избавиться от этих неприятных видении. Он встряхивал головой, протягивал руки.
— Ты чего, Игнаша? Выпей, родимый, — спрашивал женский голос. — Поспал бы ты.
— А зачем я тут? — спрашивал Игнат, глядя на танцующих. Было отчего-то обидно, что он с ними, становилось жалко самого себя. И чтобы забыться и не терзаться, Игнат ревел:
— Самогону!
Куражился он, как хотел, не боялся обидеть ни одну из собутыльниц — каждая была доступна ему.
— Ну, какие вы бабы? А? — издевался он. — Страшные и толстые. Мясо ходячее. — Иногда ему мерещилась перед глазами Любава, он будто слышал ее голос. Тянулся к лампе, выкручивал фитиль. Ему казалось, что лампа высветит среди женщин и Любаву. Будто просыпаясь от тяжкого сна, искал кого-то глазами, спрашивал: — А где она, где Любава? Куда ушла?
— Скучаешь небось по своей жалочке?
— Уйди, сволочь!
Он ел и пил и все, казалось, не мог насытиться, как голодный зверь, у которого выкрали самый лакомый кусок.
Иногда он вдруг вспоминал Арсения Кононова и спрашивал:
— А зачем он пошел с ними? Зачем? Не пойму.
— Зачем нам, Игнаша, понимать? Наше дело телячье — обмарался и стой, жди, когда обмоют.
— Нет, нет. — Игнат головой крутил. — Ты же не телок, не скотина. Человек ты. Э-эх…
Под утро возвращался отяжелевшим от хмельного, опустошенный от женских ласк. Недоуменными взглядами провожали Назарьева бабы хуторские, что поутру на огородах у берега рыхлили лунки под капустную рассаду.
Покачиваясь, едва не валясь с ног от усталости, муж развешивал на плетне сеть для просушки.
— Не ловится? — робко и сочувственно спрашивала Пелагея.
— Какая к чертям рыба…. ветер всю ночь… — ругался Игнат. Не раздеваясь, падал на кровать, звал: — Палага! Сними сапоги.
Жена раздевала его, укладывала в постель.
— Рыба, она тоже небось за версту чует пьяного рыбака, — несмело шептала Пелагея.
— Ти-хо! — приказывал, засыпая, Игнат.
— Пошел по отцовской стежке, — осуждали на хуторе бабы Игната. — Любил Гаврила погулять — побаловать.
Иногда, встречая Никиту Казаркина, Игнат подходил к нему с намерением ударить. Сжимал кулаки, зубами скрипел. Глядя в светлые ребячьи глаза Никиты, не решался бить хилого человека. Опускались руки. Да и не хотел ему Никита худого.
Лишь одного человека не хотел бы встретить утром Игнат — Ермачка, вожака комсомольского. И не потому, что верховодит парень ребятами. Тенью Арсения Кононова ходил по проулкам Ермачок. И взгляд-то у него пристальный, мягкий, не злобный, а укоряющий, какой был и у Арсения.
