— Ну, за что будем пить? — спросил он, наливая вино.
— За что? Надо подумать.— Валя вдруг посерьезнела.— За дружбу... Нет! За учителей!.. Настоящих...
— Выходит, не за нас с тобой? — усмехнулся Лукашик.
— Как это? — не поняла Валя.
— Ну, может, ты и причисляешь себя к настоящим, а я все никак не осмелюсь.
— Понимаю... Я тоже не причисляю... Но ведь к этому надо стремиться.
— Тогда я согласен.
Время бежало незаметно. Ходики с котом-моргуном наверху показывали первый час ночи. Слегка захмелев, Лукашик разговорился. Беседа их шла неровно: он то загорался, оживал, когда затрагивал что-то близкое сердцу, то вдруг остывал, задумывался и, стремясь быстрее закончить, обрывал разговор. Валя вглядывалась в его лицо, по которому, как тени, пробегали отражения чувств и мыслей. Широкий упрямый лоб его то покрывался морщинами, то разглаживался, но одна поперечная складка никогда не исчезала.
Впервые за много лет Лукашик говорил открыто, искренне. Он признался Вале, как на исповеди, что был женат, но развелся, что детей у него нет и родителей, считай, тоже нет — в тридцать седьмом году как выслали в Сибирь, так до сих пор ни слyxy ни духу.
— За что? — поинтересовалась Валя.
Лукашик хмуро пожал плечами:
— Была одна зацепка. В Польше жил мой дядька, брат отца. А больше причин не было, я точно знаю.
— И только за это? — удивилась Валя.
— Не будь наивной... Ты что, сама не слышала, не видела? Враг народа — и все...
— Погоди, а как же ты...— Валя не окончила.
— Уцелел, ты хочешь сказать? Я думаю, случайно. В ту пору я был женат на дочке прокурора и жил у них... Кстати, ты так и не спросила у меня, почему я развелся с женой.— Лукашик опустил голову, разглядывая пол. Видимо, ему нелегко было об этом говорить.— Она не хотела иметь от меня детей. А это, знаешь, самое большое оскорбление, которое можно придумать для мужчины. Да и родители ее смотрели на меня, как на белую ворону. Я там был чужой...
— Ох, как у тебя все сложно.— Валя вздохнула.— А у меня все было, как в таблице умножения. Никаких неожиданностей, никаких поворотов.
— Подожди, ты только начинаешь жизнь. Ты еще дитя,— сказал Лукашик, взяв ее за руку.
— Я — дитя? — искренне изумилась Валя и отдернула руку.— Мне двадцать лет, если хочешь знать.
— А помнишь, у Толстого: «Судили мальчика двадцати лет...» Когда я прочитал эти слова — а мне как раз было двадцать,— я тоже обиделся. А теперь, оглядываясь назад, вижу, что в двадцать человек на самом деле еще ребенок.
