У Лукашика сердце оборвалось:
— Товарищ капитан! Разрешите сказать...
— Что? — Капитан словно забыл, с кем и о чем он говорит.— Не разрешаю! Слушать приказы — и выполнять!
Лукашик не помня себя выскочил из землянки. В проходе он чуть не столкнулся с невысоким военным и, прижавшись к теплым бревнам, пропустил его. Перешагивая последние ступеньки, услышал низкий глуховатый голос:
— За что ты...
Дальше Лукашик не разобрал. Его душила горькая обида на капитана Фирсова. Как легко можно сделать из человека черт знает что! Командир батальона! И выслушать не захотел...
С такими невеселыми мыслями возвратился Лукашик к своим. Все еще слали. Лукашик тоже прилег, но иа головы никак не выходил крикливый капитан. Двоился — то казался добрым, то бессердечным — сержант Букатов.
— Эй, Левон, спишь? — послышался знакомый шепот из-под шинели: кажется, Солоневич.
— Нет, не сплю. Думаю...
— А что тут думать? — Солоневич подвинулся поближе к Лукашику. Они были из одного военкомата, и теперь их тянуло друг к другу, как тянет земляков.— Слышь, немцы под Минском много наших окружили и взяли в плен... Говорят, недалеко от нас. Напрямую — верст сорок — пятьдесят...
Солоневич тяжело вздохнул, зашевелился под шинелью, закрывая то ноги, то голову, затем стал копаться в кармане,— видно, искал махорку.
Закурив, снова заговорил, но еще тише, голос его едва доносился до ушей Лукашика:
— Слышь, брат, наш комбат поклялся, говорят, не сойти с места, пока будет в живых хоть один человек из батальона. Приказ! Выполняй — и баста! Вот как... А политрук наш, Кондрученко, спорил с ним, говорят. Ну и что, если приказ? А где те, что приказ отдавали? Сами драла дали, а нас, батальон, поставили против всего фронта. Что мы — железные? Кроме винтовок и гранат, у нас ничего нет. Слышь, это он все говорит капитану. А тот аж чернеет от злости, за кобуру хватается. Анархия, кричит. Я командир, я отвечаю за участок! А политрук ему: надо за людей отвечать, а не за участок. Здорово, говорят, поцапались... Вот какие дела. А мы спим, ждем, пока прикажут налево или направо... А зачем это тебя вызывали, если не секрет?
— Чепуха, сержант наплел комбату, что я панику поднимал и агитацию разводил. Как еще не сказал, что убить его собирался.
— Слышь ты, таки пожаловался? — удивленно присвистнул Солоневич.— Дитя еще, ума маловато. Сердце у него доброе, да привык на службе покрикивать. Не любит, чтобы возражали... Ну, а что убить собирался, так он же первый за винтовку схватился, потому и не сказал. Мы же все видели и в свидетелях были 6, если б что такое...
