. Когда Ханна Арендт посетила западную часть Германии в этот период, в конце 1949 г., ее особенно поразило то, что она назвала «всепроникающей жалостью немцев к себе». Когда она поведала знакомым немцам во время этого визита, что сама является еврейкой, которую вынудили бежать, чтобы спасти свою жизнь, они в ответ снова и снова заводили речь о «бедной Германии»
[286]. Чудовищная преступность Третьего рейха, требовавшая от миллионов соучаствовать в преступлениях, а от других — закрыть на все глаза, — все это теперь приписывалось немногим «фанатикам», а именно Гитлеру и СС, которые, как принято было считать, совратили нацию и завели ее в губительный тупик. Коллективная память о виктимизации прекрасно уживалась с резким отказом от денацификации и движением к полной амнистии за преступления нацистской эпохи. Все это порождалось желанием «прикрыть прошлое забвением» или хотя бы сохранить лишь крайне ограниченную память.
Подчеркивание немцами своих потерь было прежде всего средством уклонения от бремени коллективной вины. После войны, пишет историк Атина Гроссман, евреи в Германии — будь то немецкие евреи, вернувшиеся в страну, участники различных оккупационных сил или находившиеся на пути к своему новому дому в Израиле, Соединенных Штатах, Канаде и где бы то ни было еще, — ощущали «зарождающийся стыд» немцев, который «вел к глубокому сопротивлению». Характер этого стыда был не вполне таков, как можно было бы ожидать, исходя из наших оценок сегодня. Евреи, пишет Гроссман, «являлись постоянным унижением» для немцев, «напоминанием о немецких преступлениях и потерях». Иными словами, они были крайне нежелательным напоминанием о поражении в войне[287]. Можно также отметить, что Фишер говорил о массовой судьбе: о чем-то таком, что выпало на долю каждого. Выбор слов тщательно скрывает важное обстоятельство: термин «коллективная вина» предполагал бы активную роль; массовая судьба ее не допускает.
Вместе с тем в эпоху странных предрассудков и красноречивых умолчаний интересно, насколько жители Западной Германии хотели поговорить с Бруно Грёнингом. «Все они жаждут обсуждений», — писал доктор Фишер в Revue[288]. Выражать такое желание было необычно для того времени и места. В Третьем рейхе сформировалась культура яростного стоицизма. Для нацистов существование как таковое было состязанием не на жизнь, а на смерть, моральное право на победу в котором имели лишь некоторые. Честь требовала, чтобы страдания переносились молча. Нацисты ценили дисциплину и эмоциональную сдержанность перед лицом боли, восхваляя невозмутимое принятие смерти и утрат как своеобразную добродетель — «благородное смирение» (
