Глаза немного привыкли к темноте. Гонец увидел небольшую комнату. Пол был гладко отстроган и наполовину, где ближе к кровати, покрыт шкурами. Кровать также была под шкурами, а над кроватью висели два меча, оба двуручных и длиной почти с человека.
Ровный предназначался для дворян, политических преступников и вообще для пресечения тех преступлений, в которых суд не находил элементов ереси. Работать ему по этой причине приходилось редко. А волнистый, который не только рубил, но ещё и рвал мускулы, был для людей более простых и еретиков. Этому приходилось бы работать и работать, если бы не такое обстоятельство, что простонародье охотнее вешали, а еретиков жгли.
Таким образом сохранялось свойственное природе равновесие.
На лезвии волнистого меча было вырезано последнее слово в дорогу: «I nunc...», хотя палач латыни не знал.
Стояли ещё в комнате, в самом тёмном углу, резной шкаф, на котором блестели глаза второго неизвестного существа, стол и разнокалиберные стулья. И от этого становилось не по себе, ибо сразу вспоминалось, что палач имеет право на одну вещь из конфискованной обстановки осуждённого (остальное забирали судьи и следователи, отдавая кое-что доносчику).
Халупа, видимо, была врыта в склон оврага, так как весьма маленькая снаружи, она имела продолжение: большое, совсем тёмное помещение, похожее на сарай. Помещение было отделено от первой комнаты завесой из облезлых шкур.
— Почему не пришёл Пархвер? — спросил тот же ясный голос. — За мной всегда приходит Пархвер.
— Сегодня ему не до того, — сказал в темноту гонец.
— Как это не до того? Он что, не мог мне высказать почтение? Он что, не знает, кто я?
— А что он должен знать?
— А то, что из высоких людей только счастливый избегает моих рук. Как и лап дьявола. И поэтому со мной надо дружить. Как надобно иметь, на всякий случай, приятелей и в аду.
— Важное дело, господин.
— Ну, хорошо.
Глаза наконец приспособились к темноте. Только верх шкафа безнадежно терялся в ней, и таинственного существа нельзя было рассмотреть. Но остальное было видно.
Палач сидел возле кровати на полу и складывал из прутьев что-то удивительное, с крыльями.
— Сейчас, — отозвался он. — Смастерю вот только и поскачем.
Был он широким в плечах, руках и бёдрах, но каким-то вялым и будто бы даже изнеженным. Лицо широкое. Брови чёрные. Жёсткие мускулы возле рта. И странно было видеть в небольших глазах оттенок какой-то удивительной меланхолии, а в беспрекословных складках рта — иронию и разочарование.
