Он не пошевелил и ухом, когда услышал грохот. Кто-то бежал переходами, топал по ступеням, как жеребец. Потом дверь с гулом отворилась, и, словно кто-то бросил к кровати самовар, влетел в комнату и упал ничком Корнила.
— Благослови, святой отец.
— Это ты за благословением так бежал, прихвостень?
— Да.
— Брешешь ты.
— Святой отче...
— Изойди, рука Ватикана.
— Православный я, отче...
— Маловажно. Таких повсюду жгут. Четвёртый ты Сикст...
Корнила обиделся:
— Я уж и не знаю, на что это вы намекаете.
— Инквизитор ты... Фараон... Савл.
— Ругайтесь себе, ругайтесь. Бросайте хульные слова. А в городе мещане бунтуют. Повалили с балдами, с палками на Старый рынок.
— Пускай валят, — митрополит поворотился к Корнилу задом. — Дулеб ты богомерзкий.
Кошка вскарабкалась передними лапами на бок Гриня и смотрела на Корнилу, словно дьявол из-за стен преисподней.
— Купечество им навстречу бросилось. С мечами.
— Пускай себе и так.
— Кровь прольётся.
— А небесный наш отец не проливал крови?
— Так разнимать надобно, — почти стонал Корнила. — С хоругвями идти.
— Вот пускай Лотр с Босяцким берут свои статуи сатанинские, да Комара берут, да идут. Посмотрю я.
— Православные дерутся!
— Маловажно... идолопоклонник ты. Пускай дерутся. Как разнимать, так я, а церкви у нас разные там Богуши отнимают да им отдают.
— Лотр передаёт: вернут православную Нижнюю церковь.
— Пук ты... Редька наскребённая, вонючая... Какую Нижнюю? Ту развалюху в замке? Пускай он сам там служит, раком в алтарь ползает да спиной голой престол от дождя закрывает... филистимлянин. Там стены над землёю ему до задницы... немец он, желтопузик такой.
— Да не ту Нижнюю... Ту, что на Подоле, под Болонью.
— И трёхглавую Анны, — деловито сказал Гринь.
— Побойтесь Бога!
— И ещё бывшее Спасоиконопреображение на Городничанке. Деревянную... Довесок.
— Хорошо, — мрачно буркнул сотник. — Только поскорее. Мещане к складам рвутся. Кардинал с другими пошли уж.
Гринь Болванович вдруг взвился так, что словно подброшенная, покатилась на пол кошка.
— К скла-ад-a-ам?! Что ж ты раньше не говорил?! Дубина ты невперённая... Долгопят ты! Стригольник, православием проклятый!
— Уж и не знаю я, зачем вы меня так поносите? Напрасно вы это.
— Шатный! Одеяния! Ах, чтобы им второго пришествия не дождаться!
Всё ещё звучала анафема и ревели волосатые и безволосые зевы, а «второе пришествие» подходило к вратам города. Входило в них.
И впереди шёл в привязанной бороде и усах единственный хоть немного видный человек из всей этой компании. Шёл и нёс на плечах огромный крест. Шло за ним ещё двенадцать, все в рядне, и на лицах их было всё, что душа пожелает, только не святость. Были на этих лицах отпечатки голодных и холодный ночей под дождём и других ночей, возле трактирного огня и в компании с гляком вина. Была жизнь, кое-как поддерживаемая обманом... Шёл, если разобраться, самый настоящий сброд: любители выпить, поесть, переночевать на чужом сеновале, если хозяина нету дома. Шли комедианты, мошенники, плуты, лоботрясы, чревоугодники, озорники, насмешники. На лицах их были постные, благопристойные, набожные мины — и это было неуместно и смешно.
