В тот год Городня предавала анафеме мышей.
Никто не бросил города: ни беременные, ни легковесная молодёжь. Даже если и были такие богобоязненные, то было их так мало, что их бегство практически не изменило количества мышиного стада.
...Над Городней били колокола. Глухо грохал доминиканский костёл, угрожал бернардинский, надрывались колокола Коложи и монастыря Бориса и Глеба, тревожно гудели святая Анна и надвратная Зофея, стонали колокола францисканцев.
И угрожающе ревели — словно друг друга проглотить жаждали — бородатые, православные, и босые, католические, пасти дьяконов.
— И в срок надлежащий не ушли... Закон Божий преступив...
— I nunc, anima anceps...
— И за это да будет им Иудино удушение, Лазарево гниение...
— De ventre inferi...
— Гиезиево прокажение...
— Анафема!
— ...волхва мгновенная смерть.
— А-на-а-фе-ма-а!
— Анафема, маранафа!
— Анафема!..
— А-на-а-фе-ма-а-а!!!
Гудение колоколов было ужасным. Рычание безграничных, как пещера, глоток ещё страшнее.
А между тем мало кто обращал внимание на анафемствование.
Накануне, после большой драки на Старом рынке, люди разошлись, но город словно оцепенел в ожидании чего-то. Что-то бурлило под внешним спокойствием, мещане-ремесленники шептались и смотрели на стражу с показным равнодушием и тайным злорадством. Всю ночь из дома в дом мелькали какие-то тёмные тени.
И едва только загудели колокола, весь город (и в одно мгновение) восстал. Видимо, договорились заранее, что начнут с началом анафемы. В мгновение ока высыпали из дворов вооружённые кто чем люди, хватали одиноких стражников, текли переулками, сливались.
Город валил к Старому рынку. Разбивать хлебные склады. Пускай себе там и мало чего есть — потом можно пойти на склады замковые. Невозможно больше было терпеть.
Над улицей стоял такой крик, что его услышали даже лицедеи за стенами. Они как раз одевались в грубую холстину и перепоясывались вервием, когда город начал рычать.
— Что это там? — с тревогою спросил тонкий Ладысь Гарнец.
Юрась возлагал на голову терновый, с тупыми шипами, венец:
— А чёрт его знает! Город... Очевидно, ничего страшного. Видишь, стража даже врат не затворяет.
— Что делать будем? — спросил Жернокрут.
Братчик спокойно вскинул себе на плечи огромный лёгкий крест. Поправил его.
— Идём.
И спокойно пошёл к вратам.
Двенадцать человек в рядне двинулись за ним. Следом потащился изорванный, дребезжащий фургон.
Город кричал страшно. То, что в замке до сих пор не подняли шума, можно было объяснить только гулом замковых колоколов. Церкви были близко. Улицы ремесленников — поодаль. Замок молчал, но шум и крик катились всё ближе к нему.
