— Чего тебе?
— Хлеба.
Хлебник взглянул на рыже-коричневого соседа. Вместо ответа спросил:
— Детей у тебя много?
— Хватит.
— Ну вот, чтобы у меня столько зёрнышек было... А почему ты к кому из панов не пойдёшь да купу не возьмёшь?
Рука Зенона показала на клевец:
— Это всё равно, что вот сразу это отдать... Это всё равно, что вот сейчас его тебе отдать да пойти.
— Эту игрушку?
— Это тебе оно — игрушка.
— Вишь, гордый... Нет у меня хлеба.
Зенон вздохнул, поняв, что занять не выйдет. Была у него в хате шкура серебристой лисицы, ещё зимняя, да всё берёг, и вот только вчера, желая продать подороже, заквасил последнюю горсть муки да намазал шкуру с мездряной стороны. Не с руки отдавать последнюю монету, мало что может случиться за две недели, пока не продаст лисицу (мог приехать, например, поп, и тогда не оберёшься ругани, а может, и худшего), да что поделаешь.
Он вытащил монету из-за щеки, плеснул на неё водою из ушата, стоявшего на срубе.
— Зачем моешь?
— Я-то здоров. Но бывают разные, прокажённые хоть бы. Хоть всё это и от Бога, а в руки брать гадко.
— Ну, это как кому, — улыбнулся хлебник.
— Так дашь?
Хлебник почесал голову:
— Динарий кесаря. Милый ты мой человек. Человек ты уж слишком хороший. Гордый. Ну, может, наскребу. — И монета исчезла, словно её и не было.
Зенон стоял и ждал. Проехал мимо него воз с сеном к вратам бернардинцев. Рядом шёл здоровый дуралей-монах. Косматая деревенская лошадка потянулась было к возу — монах ударил её по храпу. Лошадка привычно — словно всегда так было положено — опустила голову со слёзными глазами.
И тут Зенон увидел, как наперерез возу идёт знакомый кузнец, Кирик Вестун, исполин, может, только на голову ниже знаменитого Пархвера. Лицо отмыл, а руки — чёрт ты их даже за неделю отмоешь. Смеётся, зубы продаёт. Жёлтый в пшеничный колос, как огонь в его кузнице. Глаза ястребиные. Кожаный фартук через плечо, в одной руке молот. А с ним идёт ещё один здоровяк (ох и здоровые же городенские мещане, да и повсюду по Белой Руси не хуже!), только что худее да волосы слишком длинные. Этот — в белёхонькой, как снег, свитке и в донельзя заляпанных грязью поршнях. Через плечо — козьи меха большущей дуды.
Дударь глянул на сцену с лошадкой, пошёл к возу и выдернул оттуда большую охапку сена. Монах сунулся было к нему, но тут медленно подошёл Вестун.
— Чего тебе, чего? — спросил невинным голосом.
Дударь уже бросил сено лошадке.
— Ешь, Божья скотина, — и потрепал её по гривке, свисавшей на глаза. Животное жадно потянулось к сену.
