Зенон гнал от себя эти мысли. Всё равно ничего не поделаешь. Он прошёл заречную часть с домами богатой замковой шляхты и замковых ремесленников, прошёл деревянный мост и стал подниматься по взвозу. Всё время его обгоняли возы с льняным семенем, солодом, хмелем, бочками пива, известью, мехами в связках, железными поделками и, главное, хлебом. И мужик не мог не думать, почему это так, что вот у него нет и безмена хлеба, как почти у всех, а возы тащатся, тащатся, и все их скоро проглотит ненасытная пасть Старого рынка, а потом заграничные земли. Что-то тут всё было не то.
Большой город, тысячи людей, крепкие стены, лавки, замок, с десяток церквей да ещё монастыри, да часовни, да вон колокольня курии — глянешь — шапка падает, да вон строят огромный костёл бернардинцев с кляштором. А вон возвышается Святая Анна. А там, далеко влево, сияет, как радуга, Коложа, во имя Бориса и Глеба.
На всё хватает. А у мужиков нет хлеба. Да и у мещан не лучше, Сколько их?! Вон улица Ковальская, Мечная, Пивная, Колёсная, улица Стрихалей, улица Отвеса, Унтерфиновая, улица Ободранного Бобра, Стременная, Богомазная, Резьбярный кут, да ещё и ещё, двадцать семь огромных улиц, не считая переулков, тупиков да отдельных выселок, слободок и хат.
И все эти магерщики, котельщики, маляры, солодовники, столяры сидят и не имеют к чему приложить руки, и теми же глазами, что и он, Зенон, проводят каждый хлебный воз.
От непривычного городского шума у мужика одурманивалась голова. Спокойными, глубоко посаженными серыми глазами он смотрел, как вертятся колёса береговых мельниц (течение Немана отводилось на них плетнями), как ползут по блокам в верхние этажи складов тюки с товаром, слышал, как горланят торговцы, как ухает воскобойка, как звенят молоточками по стали чеканщики в мечных мастерских.
Пахло шкурами, навозом, неизвестными, нездешними запахами, водкой, мёдом, сеном, солёной рыбой, дёгтем, хмелем, рыбою свежей, коноплёй, другим, незнакомым Зенону.
Попадались навстречу воины в меди и стали, магнаты в золоте, парче и голландском сукне, госпожи в шелках — и Зенон сторонился и ступал своими кожаными поршнями в пыль. Не потому, что боялся (он был вольный), а просто, чтобы не запачкать такой дорогой прелести. Это ведь подумать только, какими драгоценными вещами разжились люди!
На Старом рынке он подошёл к лавке хлебника.
— Выручи.
Хлебник, словно сложенный из своих собственных хлебов, осмотрел здоровенного, немного неуклюжего мужика в вышитой сорочке и с топориком-клевцом за поясом (вольный!), беловолосого, худощавого.
