— Вы льёте бальзам на мою душу, как...
— Я догадываюсь, о каком ещё своём знакомом вы хотите сказать. Бог дал великому Томасу долгий век, семьдесят восемь лет, наверно, для того, чтобы дать ему натешиться пред вечными муками ада, куда он несомненно попал.
— Он?
— Он. Так как он рубил с плеча. Десять тысяч сожжённых, изгнанные из Испании мориски и иудеи. Ремесленники, торговцы, упорные земледельцы и ткачи шелков — где они? И, главное, где их богатства? Они в Африке, заклятые теперь наши враги. Рано или поздно они совершат какую-нибудь такую интригу... А одних денег, которые он израсходовал на дрова для этой иллюминации и костюмы для этой комедии, хватило бы, чтобы сделать из этих людей, или хотя бы из их детей, таких же, как он. Я не против костров, но к ним не надо привыкать, как к ежедневному обеду, сидению на горшке или ежедневной шлюхе в твоей кровати, — это не о тебе, дитя, — ими надо восхищать. Мавры, евреи и еретики тоже люди...
— Что вы говорите?! — не зная, испытывает собеседник или говорит искренне, возмутился монах.
— ...и из них сделать мерзавцев, и последнюю сволочь, и богов, и воинов веры, и убийц, и палачей нисколько не труднее, чем из всех остальных двуногих. Христос был иудеем и — до поры — еретиком, и Павел, и... Лютер, а теперь на них молится большее или меньшее количество людей. Еретики только до того времени еретики, пока они слабы. И каждому такому нельзя позволять сделаться сильным. Вы понимаете меня?
— Кажется, понял. Это мысли Игнатия. Только... гм... заострённые до опасности.
— А я и не говорю, что придумал бы такое сам. Я знаю, на что способна моя голова, и в этом моя сила. Так что?
— Поскольку былая «ересь» Христа, а теперь его «вера» есть наша вера — нам не надобно существование прочих ересей, которые тоже могут сделаться верами и тем ослабить нашу веру и нас. Всё относительно, и нынешние цари — завтра дерьмо, а нынешнее дерьмо — завтра царь.
— Д-да, — улыбнулся Лотр.
— И потому воюй за своё, а особенно против самой страшной ереси, человеческого самомнения и желания думать, воюй против самой страшной ереси, называемой в Италии гуманизмом, так как это повод для вечного беспокойства, так как это единственная ересь, которая не станет верой и догмой, а если станет — нам всем, и довеку, придет конец.
— Ого, — удивился Лотр.
Он смотрел на этого нынешнего доминиканца, а завтрашнего иезуита с ужасом и почти с восторгом. И одновременно с болью чувствовал, что сам он — только переносчик чужих мыслей, что он никогда не сумеет до конца развивать их и делать из них такие далёкие, окончательные выводы, что он — лицо церкви, но никак не сердце, не разум, не оружие её.
