– Ого! Внушительная кладовушка! Горазды же вы шуметь, старина. Зычно, под стать фамилии…
Камердинер, любивший, когда его называли по имени, поежился от сырости. Но виду не подал. Фрак, столь удобный на светских раутах, и не думал греть надменного владельца, обрамленные бакенбардами щеки посинели, напоминая баклажаны в густой листве. Хорошо, гости озаботились перед спуском дернуть с крючков верхнюю одежду.
– Скажите, любезный, – проворковал Антон Никодимович, – не водятся ли в местных палестинах пушистые мерзавки?
– Чего?
– Крысы…
– А! Да этакого зверья здесь навалом!
Поликарпов торжествующе уставился на доктора, пухленькие ножки незаметно вернулись на уступ.
Дворецкий самодовольно прищурился, рука обвела полки с запасами провианта, точно сабля боевого генерала.
– Третьего дня поубивал заразу!
– Простите?..
– Свел на корню! Камердинер соседнего имения присоветовал добрую отраву. Все… больше ни одной усатой сволочи. Капкан, доложу я вам, перед ними совершенно беспомощен. Сколь ни заглядывал, пуст.
Захаров с опаской глянул вниз.
– Надеюсь, он не поджидает нас во мраке? Этот ваш дружок со стальными зубами!..
– Тут сложность, – смутился управляющий. – Нигде не могу его отыскать… Как сквозь землю провалился!
Пророка Аввакума, четверг, полдень
Антон Никодимович вздохнул и сунул в рот еще один блин. Хлоп. Лакомство исчезло, точно сухое полено в камине. Перед лицом замерли украшенные блестяшками – не кольцами-перстнями, а жиром – пальцы. Вторая рука стискивала кружку пива. Дешевого, сваренного на продажу станционным смотрителем.
Невзирая на плотный завтрак, сыщик заявил, что он, черт подери, голоден! Обзавестись на дорожку приличной снедью было негде. Благо, коротышке того и не требовалось.
Покачивающийся на соседнем пуфе Захаров таращился на гурмана с нескрываемой укоризной. Обедать в карете – все равно что справлять нужду в театральной ложе.
– Голуба, – начал он мягко, – пять минут как отъехали от Царского Села, а вы изволили слопать целую гору!..
Шторка дернулась, отворяя заледенелое стекло, детектив без энтузиазма уставился в белую пустошь за окном. Пробормотал:
– Угощайтесь…
От вымученной ухмылки скисло бы всякое, даже самое свежее, молоко.
Доктор покачал головой, опыт неумолимо подсказывал, что хандрящий Поликарпов не интересуется решительно ничем. В этаком состоянии его – убежденного консерватора и ретрограда – не трогают даже реформы и перемены. За исключением, разве что, перемены блюд.
