Итак, учитель вместе с аптекарем осуждал порочность римских императоров из любви к святому мученику Себастьяну, который только что во второй раз был расстрелян из луков — на этот раз стрелами красноречия. Тем временем рядом с ними остановился Калишту Элой, и два этих выдающихся гражданина умолкли из уважения к местному Соломону.
— О чем вы говорите? — благосклонно спросил Калишту. — Пожалуйста, продолжайте. Кажется, вы беседовали о святом…
— Верно, ваша милость, — ответил аптекарь, поправляя крахмальный воротничок, который терзал мочки его ушей, приобретших от трения ярко-красный цвет. — Мы говорили о жестокости языческих императоров.
— Да! — изрек Калишту с силой истинного оратора. — Да! Сколь ужасны были те времена! Но наше время не настолько отличается от прошлого, чтобы мы смогли по совести и убеждению превознести настоящее и проклясть прошедшее. Диоклетиан был язычником, слепым к сиянию Божественного милосердия. На весах Высшего Судии его злодеяния должны быть уравновешены и погашены невежеством обвиняемого. Но горе тем, кто согрешил, закрыв глаза от света истины, чтобы притвориться слепыми! Горе нечестивцам, чьи внутренности источены мерзкими язвами! Ибо сколь суров будет приговор, вынесенный новым Калигулам, новым Тибериям>{29} и новым Диоклетианам в день Страшного суда!
Фармацевт украдкой переглянулся с наставником молодежи, который, трижды кивнув головой, дал понять, что полностью разделяет восхищение своего друга и ученого единомышленника в области римской истории.
Испытывая благодарность к внимающим ему слушателям, Калишту продолжил тоном Иезекииля:>{30}
— Португалия затоплена волной порока, который опрокинул императорский Рим! Обычаи наших предков подвергаются осмеянию! Современные сикофанты>{31} утверждают, что древние установления, которые были оплотом древних добродетелей, уже не нужны человечеству, ибо оно за прошедшие семь с лишним столетий уже освободилось от опеки законов. (Он намекал на советников муниципальной палаты Миранды, которые разошлись во мнениях с восстановителем форала, дарованного доном Афонсу. Так коллеги по муниципалитету превратились в сикофантов.) Credite, posteri!>{32} — воскликнул Калишту Элой с силой, принимая благородную осанку.
Его латинскую фразу не понял никто, за исключением школьного учителя, который, до того как вступить сержантом в ополчение, был служкой в доминиканском монастыре в Вила-Реале.
И Калишту повторил: «Credite, posteri!»
