— Половина третьего… Да, надо продержаться еще четыре часа.
Он приказал запереть главные ворота, и все было приготовлено для решительного сопротивления. Ввиду того что пруссаки находились на другом берегу Морели, можно было не опасаться немедленной атаки. Правда, в двух километрах отсюда был мост, но они вряд, ли знали о его существовании, а попытка перейти реку вброд казалась маловероятной. Поэтому офицер распорядился ограничиться лишь наблюдением за дорогой. Все усилия должны были быть направлены в сторону полей.
Перестрелка снова прекратилась. Под палящим солнцем мельница казалась мертвой. Ни один ставень не был отворен, ни малейшего звука не доносилось изнутри. Между тем пруссаки стали постепенно появляться на опушке Ганьийского леса. Они высовывали головы, смелели. На мельнице многие солдаты уже стали было прицеливаться, но командир закричал:
— Нет, нет, погодите!.. Подпустите их поближе.
Пруссаки держались осторожно, с недоверием посматривая на мельницу. Это старое здание, молчаливое, угрюмое, заросшее плющом, тревожило их. Тем не менее они приближались. Когда их собралось в поле перед мельницей человек пятьдесят, офицер произнес одно лишь слово:
— Пли!.
Раздался залп, за ним разрозненные выстрелы. Франсуаза, вся дрожа, невольно заткнула уши. Доминик стоял позади солдат и смотрел; когда дым рассеялся, он увидел, что посреди поля лежат на спине три пруссака. Остальные бросились к ивам и тополям. И началась осада.
Больше часа на мельницу сыпались пули. Они стегали ее старые стены, словно град. Когда они попадали в камень, было слышно, как они сплющиваются и падают в воду. В дерево они вонзались с глухим стуком. Иногда треск возвещал о том, что задето колесо. Засевшие на мельнице солдаты берегли патроны и стреляли только, если можно было прицелиться. Время от времени капитан поглядывал на часы. А когда одна пуля пробила ставень и засела в потолке, он прошептал:
— Четыре часа! Ни за что не выдержим!
И действительно, яростный обстрел постепенно подтачивал ветхую мельницу. Один ставень, изрешеченный, как кружево, сорвался в воду; пришлось заменить его матрацем. Дядюшка Мерлье то и дело высовывался, чтобы посмотреть, насколько повреждено колесо, от треска которого у него щемило сердце. На этот раз кончено, колеса уже ни за что не починить. Доминик умолял Франсуазу уйти, но она хотела остаться с ним; она села за большим дубовым шкафом, который служил ей укрытием. А между тем одна пуля попала в этот шкаф, и стенки его зловеще загудели… Тогда Доминик заслонил собой Франсуазу. Он еще не стрелял, он держал ружье в руках, но не мог подойти к окнам, так как они были заняты солдатами. При каждом залпе сотрясался пол.
