— Уймите его, — попросил директор.
Но Алексей знал: надо дать Гоше выкричаться, тогда он успокоиться; тут и не такой придет в отчаяние; теперь ковыряйся во всех системах, тресни, разбейся в лепешку, а через четыре месяца стан должен начать давать холоднокатаный лист, иначе всей группе — грош цена.
— Мы начнем завтра. Сегодня отдых. Все, — сказал Алексей директору, и тот понял, хотя сам был накален, только попросил:
— Но мы с вами, товарищ Скворцов, должны поговорить сегодня.
В гостинице Белозерский устроил еще больший тарарам, он теперь кидался на Алексея, упрекал — тот втравил его в эту проклятую жизнь, и вот мотайся по разным богом забытым местам, имей дело с кретинами, которые ничего не понимают ни в электротехнике, ни в автоматике, ни в прокатных станах, да ему на заводе почет, все с ним «пожалуйста да пожалуйста», а тут… Алексей знал, Гоша прав, у него золотые руки и ясный ум, ему везде цена высокая, а та жизнь, в которую Скворцов втащил этого стройного парня с соломенными волосами, сделала из Белозерского бродягу: он был, как и Алексей, холост, квартира в Москве запущена, на кухне стояли грязные банки, обои выгорели так, что не поймешь, какого они цвета: берлога, а не жилье. Белозерский орал на всю гостиницу, чтобы его немедленно везли на аэродром.
Алексей согласился:
— Ладно. Завтра уедешь.
С директором он встретился в тот же день у себя в номере, говорил с ним спокойно, но твердо:
— Мы приехали и сделаем все, что можем. Но пусть никто моих ребят не трогает. У них повышенное самолюбие, как у всех стоящих мастеров. Это надо понимать.
— Я понял, — ответил директор.
Он действительно понял, однако же другие не понимали, смотрели на них, как на заезжих гастролеров, а на самом деле люди его группы жертвовали многим. Кроме Алексея, еще Гаврилов и Сытин были кандидатами наук, они могли бы получить лаборатории в институте, могли корпеть над какой-нибудь ерундой и жить спокойно, но они выбрали скитальческую жизнь, полную неожиданности и риска, как выбрал ее Гоша Белозерский и другие ребята, у кого особый талант — ощущать любой механизм, как свое детище, в которое ты вдохнул жизнь. Людей в группу собирали долго и тяжело. Каждый стоит как работник иногда целого институтского подразделения… Да, конечно, не все понимают: тот, кто жертвует многим и знает цену своему мастерству, не может смириться с несвободой или зависимостью от других, не способных на самоотречение во имя дела. Ведь большинство живет не так, как они, большинство живет оседло, приноравливаясь к обстоятельствам…
