Солнце садится. Солнце поднимается. И я все равно буду сидеть здесь. Все будет одинаково – и все же ничто не будет тем же. Поскольку с завтрашнего дня я должен жить так, как предначертано мне судьбой.
Справедливо ли, что у нас с Белым Королем один и тот же день рождения благодаря проклятию, но не один и тот же день смерти? Потому что всегда умирает только один. Только один…
Завтра игра начнется с двумя королями. А закончится только с одним.
Утро…»
«Двенадцатое июня.
Сегодня я видел, как она стояла передо мной. Белая игровая фигура. Ее имя было Чемпбелл. Я смотрел в ее глаза, а она смотрела в мои.
Даже сейчас я это слышу.
Кап, кап, кап.
Это была ее кровь – и одновременно моя душа. Они обе испачкали землю у наших ног. Я смотрел в ее глаза, а она смотрела в мои, и я взял нож и вонзил его ей между ребер.
Белый. Все стало белым. Ее красные губы, зеленые глаза, розовая кожа, все побелело, когда она застыла в камне.
Будет ли моя смерть выглядеть так же? Мама мною гордится.
Все мною гордятся. Я сделал первый ход.
Я улыбаюсь, я ем, я дышу… Я притворяюсь… Но я чувствую себя запятнанным, загрязненным. Я предал себя, выкинул на землю рядом с ее кровью и моей душой.
Почему? Почему я должен это делать?»
«Двадцатое июня.
Я принял решение. Я не буду играть. Меня не смущает то, что этого требует традиция. Мама говорит о последствиях, но последствия мне безразличны. Мне плевать на все, к чему меня принуждает проклятие.
Мама утверждает, что, если мы ослабнем, Честерфилд воспользуется этим. Думаю, под слабостью она подразумевает меня. Впрочем, неважно, что она думает. Я – Король, а она не более чем организатор на заднем плане. Директор Сент-Беррингтона. Чуть касаясь пальцами моего позвоночника, она шепчет мне, что я должен делать. Но я больше не слушаю. Если я должен быть слабым, чтобы никогда больше никого не ранить, чтобы никогда больше не убивать, то пусть так и будет».
«Двадцать первое июня.
Я чувствую себя таким же, как и раньше. Нет, скорее освобожденным. Я могу дышать. Я могу жить. Я могу гарантировать, что будут жить другие. И, может быть, когда я состарюсь и поседею, мне посчастливится заглянуть в лица членов своей семьи. Когда я умру, я увижу любовь, а не гримасу Белого Короля.
Пусть он посмеется надо мной. Пусть они все смеются надо мной!
Пусть мама проклинает меня. На мне уже лежит самое худшее проклятие. Что изменит еще одно? Они смеются и бранятся, а я… я, тем временем, спасаю все наши жизни, отказываясь играть.
