— Давай вытащу, — предложил Герман.
— Нет, нет! — Василий Кирикович отвел руку подальше от сына. — Еще обломаешь... Да и сначала надо бы обработать. Хотя бы спиртом или йодом... У нас есть в аптечке спирт?
— Должен быть.
— Отчаливай. Поплыли!
— Домой, что ли?
— А как же?! Это тебе не шутка! — Василий Кирикович потряс рукой со злополучным крючком.
— Н-да... — Герман вздохнул: возвращаться с озера ему не хотелось. — Рыбы-то много наловил? — он привстал и заглянул в корзинку. — Ого! Десятка полтора будет. Молодцом!.. Значит, все-таки отчаливать?
— Конечно!
Василий Кирикович обрезал лесу, положил удочку на дно лодки, а руку с крючком положил на борт. Пока плыли до берега, он так и не пошевелил этой рукой, будто она была неживая.
Савельевич, босой, в белой рубахе навыпуск, сидел на завалинке — отдыхал.
— Чего же скоро воротились? — спросил он. — Али не клюет?
— Понимаешь, такая беда — крючок воткнулся! — и Василий Кирикович показал отцу руку.
— Дак выдери! Делов-то...
— Вот и будем сейчас доставать.
— Хирургией займемся, дедушка, хирургией!..
Старик проводил сына и внука долгим взглядом и недоуменно пожал плечами.
12
Вечер был тих и тепел. На озере штиль. В высоких березах не шелохнется ни один листок. И далеко слышно, как мирно перекликаются чайки.
«Ну и погодка! Будто специально для лодочной прогулки», — подумал Герман и направился к дому Маркеловых.
На нижней ступеньке крыльца, наслаждаясь покоем, курили самокрутки Иван и дед Митрий. Герман учтиво поздоровался с ними, спросил, дома ли Петр.
— Поди, поди, дома! — отозвался старик.
Герман поднялся на высокое крыльцо и в дверях неожиданно встретился с Катей. Была она в простеньком выгоревшем платьице, тесноватом и коротковатом, и в руке несла большое деревянное ведро. Легкое смятение успел он разглядеть в ее глубоких, с синевой, глазах и поспешно посторонился, уступая дорогу.
— Нет, нет, проходите! — сказала она.
Но Герман смотрел на смуглое, почти абрикосового цвета лицо девушки и будто не слышал ее.
— Ну проходите же! — громко повторила она.
— А и́че ми́да си́йжут, а́войньсу?[8] — бросил отец.
Катя шагнула на порог и, зардевшись, сбежала с крыльца.
Петр, примостившись на подоконнике, что-то писал, его младшая сестра, востроглазая голенастая Люська, сновала по избе — собирала ужин; возле печки грелся никелированный полуведерный самовар.
— Не стишки ли сочиняешь? — Герман панибратски хлопнул Петра по плечу.
— А, это ты?.. Нет, не стихи. Мыслишки кой-какие. Сейчас кончу.
