— Хватит зубоскалить!.. — оборвал сына Василий Кирикович.
Ваня размотал длинную веревку, что лежала на волокушах, расстелил на досках широченный брезент и начал деловито грузить вещи. Неторопливый, в сером латаном пиджачке, в больших резиновых сапогах и с полевой сумкой на боку, он представлялся Герману, с интересом наблюдавшему за этими приготовлениями, маленьким мужичком. И руки у Вани были совсем взрослые, темные от загара, с широкими мозолистыми ладонями.
— Не знаю, как ты все погрузишь на эти жерди... Неужели настоящей телеги нет? — ворчал Василий Кирикович, прохаживаясь вокруг повозки.
— Телеги-то есть... — Ваня ворочал громоздкий рюкзак, который никак не вмещался на волокуши между чемоданами.
— Так в чем же дело?
— Вы, дяденька, будто с луны свалились.
Герман расхохотался.
— А ты скажи толком! — начал кипятиться Василий Кирикович.
— Да чего говорить-то! Вот поедем, и сами увидите, какая туда дорога.
Василий Кирикович вздохнул. Он же великолепно помнил эту дорогу, потому что много раз хаживал по ней еще до войны, когда учился в педучилище. Но сейчас подавленно молчал: если уж телефонной связи нет между Саргой и Ким-ярь, вполне возможно, что и дороги не стало...
Уложив багаж, Ваня завернул углы брезента наверх и долго и старательно увязывал поклажу веревкой.
— Ну, все! — объявил он. — Вот квитанция. За лошадь десять рублей.
Василий Кирикович рассчитался. Ваня сбегал на почту, вынес сверток в целлофановом мешочке, сунул его между вещами, проверил, хорошо ли держится прилаженный сверху топор, и взялся за вожжи. Но тут увидел, что Василий Кирикович и Герман в полуботинках.
— У вас разве сапог нету? — спросил недоуменно.
— Сапоги? Есть. В рюкзаке. А что?
— А ничего!.. — и Ваня стал развязывать веревку...
2
Тридцать шесть километров пешком!.. Такого в жизни Германа еще не бывало. Распахнув полы пиджака и засунув руки в карманы брюк, он бодро шагал за повозкой.
Укатанная машинами дорога тянулась краем полей к синему лесу. Идти было легко: ни пыли, ни грязи; под сапогами поскрипывал песок. Пахло травами, а от поспевающей ржи наносило влажным теплом. Когда поля остались позади, начались пожни с высокими, поразительно схожими меж собой стогами сена — каждый стог как гигантское яйцо, поставленное тупым концом. Все они однотонно поблекли под солнцем, а на пожнях сочно зеленела отава.
Но вот и пожни кончились. Опять, как перед Саргой, дорога нырнула в мелколесье.
А полуденное солнце пекло, становилось жарко ногам. Герман уже хотел было выразить свое неудовольствие и недоумение — зачем, собственно, переобувались? — как вдруг перед стеной высокого леса эта сухая плотная дорога вильнула вправо, а лошадь пошла прямо то ли просекой, то ли тропой.
