— А ведь уже половина одиннадцатого!
Мать всполошилась, заметалась по избе, убирая со стола.
— До полденной донки надо успеть лук повыдергать.
Ниночка резко повернулась к матери.
— Мама, а почему ты меня не заставишь выдергать его?
— Тебя? Дергать лук? — удивилась мать. — Да его же, милые, целых четыре гряды!
— Да хоть десять! Делать-то мне нечего. Я же с ума здесь сойду!
Такого оборота мать, видимо, не ожидала, а потому растерялась.
— Ну, хорошо, хорошо, — согласилась она, — пойдем вместе. Одной-то тебе и вправду будет тошно.
И они направились в огород, благо он был в двух шагах, через дорогу. Солнце грело по-летнему, но в воздухе уже чувствовалась прозрачность, легкая, едва ощутимая стынь — предвестники близкой осени. Да и в зелени деревьев уже обозначились первые «седины» — робкая пока, разрозненная желтизна, которая будет теперь с каждым днем умножаться, и ничто уже не остановит этот постепенно набирающий силу пожар.
Яблони в огороде обвисли под тяжестью зреющих плодов. Часть их осыпалась на землю.
Мать подошла к ближайшему дереву и стала собирать опавшие яблоки.
— Корова их ест за милую душу, — пояснила она дочери.
— У вас, я гляжу, ничего не пропадает, — заметила Ниночка.
— А как же, доченька! Добро не должно пропадать. Все, что выросло, в дело надо употребить. Так меня отец с матерью учили.
— А меня ты почему не учишь?
— Как же так не учу, доченька! — опешила мать. — Все время об этом говорю.
— Значит, тебя по-другому учили. Говорить — мало.
— Время сейчас, доченька, другое. Мы ведь сызмальства крестьянствовать учились. Помню, отец с матерью сено возили, меня с собой взяли. Я тогда маленькая была, меня на воз посадили. Отец лошадь под уздцы ведет, а мать идет сзади. Сенинка упадет с возу — она подберет ее.
— Это в личном хозяйстве так. А в колхозе?
— И в колхозе поначалу так работали. Мне моя мама рассказывала, твоя бабушка. Я-то уж позднее родилась, предвоенные годы плохо помню, а вот военные запомнила.
Мать задумалась о чем-то, вздохнула:
— Их и захочешь — не забудешь.
— Дедушка мой погиб на фронте?
— На фронте, доченька. Мне тогда двенадцать лет было. Помню, зима уж началась, мы, ребятишки, с горы катались. Подошла ко мне Маня Пирогова: иди, говорит, тебя мать зовет. На ухо мне почему-то сказала, негромко. Я прибежала домой, а мать по полу катается. Я испугалась, заревела. Кричу: «Мамочка, не надо! Мамочка, не надо!..» Еле успокоила ее Маня Пирогова, ровесницы они были, подруги. А нас у матери на руках трое осталось. Кроме меня, два брата. Они к тому времени в колхозе уже работали, постарше меня были. Да ты их знаешь — дядя Коля и дядя Вася…
