Вечером после ужина, когда отец обычно усаживался покейфовать с наргиле на каменной террасе, увитой виноградом, с которой открывался вид далеко вниз — на долину Бекаа и сверкающее расплавленным золотом, тающее в лучах заходящего солнца озеро Караун, домашние подходили к нему, чтобы обратиться с просьбами, на которые в другое время последовал бы решительный отказ. В такой момент его можно было уговорить, выпросить у него согласие, которое он, впрочем, мог отменить уже на следующее утро.
И когда Саусан подошла к нему, этот крепкий старик с длинными, лихо закрученными к ушам серебряными усами поспешно затянулся табачным дымом, пропущенным через воду в стеклянном сосуде. Он знал, что сейчас последует какая-нибудь сомнительная просьба, в которой он не сможет отказать своей любимице.
И все же… он ожидал чего угодно, только не того, о чем его просила Саусан. А просила она разрешить ее другу-христианину приехать сюда, в горы, и поговорить с матерью о… Старик поперхнулся дымом наргиле. Что? Христианин… сюда, в горы… в горы, куда путь этим извечным врагам друзов заказан навсегда? Ну ладно бы еще это иностранец… даже пусть греко-католической или греко-ортодоксальной веры. Но ливанец! Да еще маронит!
Старик так стиснул своими еще крепкими зубами мундштук наргиле, что мундштук треснул, а это уже привело его в ярость — мундштук был еще от деда и считался семейной реликвией. И все же старик сдержался: не к лицу мужчине показывать свои чувства женщине — пусть даже любимой дочери.
— Ты говоришь, что он из семьи Абду? — спросил он, чтобы выиграть время и решить, как бы помягче дать понять дочери, что ее затея безумна и ни к чему хорошему привести не может.
— Да, он из семьи Абду, — твердо отвечала Саусан: она хорошо знала отца и уже все поняла. — Он маронит.
— Я знаю семью Абду! — Старик с досадой повертел в узловатых пальцах треснувший мундштук. — И все же он — маронит. И он уведет тебя от нашего народа. Ни вы с ним никогда не сможете приехать в наш дом, в наши горы, ни мы с матерью не сможем поехать к ним.
— Но его семья живет на юге, там нет фалангистов, там шииты…
— Не объясняй мне, кто где живет в Ливане, — отмахнулся отец, — я знаю это лучше тебя…
— Но… папа… я люблю его, я не могу без него… я не знаю, что сделаю, если…
В голосе Саусан мольба сменилась угрозой. И старик дрогнул. Слишком хорошо знал он твердый и властный характер своей любимицы, она была вся в него, вот только вспыльчива… Но это ничего, это пройдет с годами, когда придет мудрость. Теперь же надо только выждать, выиграть время, время, которое рано или поздно успокаивает и не такие горячие и бурные страсти.
