Я пошёл дворами вниз, к реке. Было безлюдно, как бывает только утром в предрассветные часы. Перейдя дорогу, я спустился на пляж. Помню, вечером того же дня, много лет назад, мы сидели на берегу.
Лили лежала в купальнике на песке, задумчиво накручивая на палец прядь своих тёмных волос. Когда я её спросил, зачем она это делает, в смысле зачем лежит ночью на пляже в купальнике, она ответила, что загорает. По её словам, от солнечного света темнеет кожа, а от лунного — загорает душа. Глупо иметь смуглое тело и быть совсем бледным внутри.
Мы играли в «вопросы». Один говорит утверждение, и спрашивает что-то, а второй отвечает, и задаёт вопрос, исходя из своего ответа. Эта игра получилась у нас сама собой. Нет, здесь не было ни капли соревнования. Просто так, за пеленою слов, мы начинали чувствовать что-то настоящее, некие сущности, стоящие за словами.
— Есть свобода, а есть свобода выбора, — говорила Лили, и её волосы слегка колыхались на ветру, — как ты думаешь, Сов, в чём разница?
— Свобода — это то, чего у нас скоро не будет, — ответил я, — а свобода выбора — это то, что мы купим, заплатив собой. А что бы ты стала делать со свободой?
— Я бы променяла её на что-нибудь полезное. Например, на банку содовой. Ты знаешь, что такое содовая? — Лили едва заметно сглотнула.
— Нет. Возможно, это вода с содой. Я много раз слышал про неё в фильмах и читал в книгах, но никогда не пробовал, — вздохнул я. — Мне даже кажется, что содовая — это информационный имплант. А какие импланты есть у тебя?
— Брюква. Я не знаю, что это, и никто не знает, — не задумываясь, ответила Лили, — точнее, все знают, но никто из них не прав. И никто ни разу брюквы не ел. Скорее всего, её нет. А чего не видел ты?
— Я не видел птенцов голубей. Да, следуя банальной логике, они должны быть. Но я их не видел, и никто их не видел. В некотором роде, брюква есть то же, что и птенец голубя. Это некое двуединство. А чего два у тебя?
— Знаешь, у меня есть два слова, которые сделают нас свободными, — Лили села вплотную ко мне, и её губы оказались совсем близко от моих.
— Это те самые слова? Та самая, единственно возможная свобода? — спросил я, чувствуя, как чёрная, необъяснимая бездна затягивает меня.
— Да, — ответила она.
Призрак Лили растаял в воздухе, будто его никогда и не было. Лишь последнее слово впечаталось в воздух, повторяясь раз за разом. Это было то самое слово, которое может существовать независимо от того, кто его произнёс. Оно могло произносить само себя, и в нём были все смыслы. Точнее смысл был один, но он объяснял всё.
