Я сидел на пустынном ночном пляже, у самой кромки воды. Всё здесь казалось мне таким, как было пять лет назад, только рядом не было её. Я услышал шорох у себя за спиной и повернул голову. Пошатываясь, ко мне шёл парень откровенно бандитского вида. Судя по походке, он был сильно пьян.
— Здорово, братушка! — сказал он, протягивая руку для пожатия. Слово «братушка» он произнёс с ударением на букву «у».
Я молча разглядывал этого человека. Он был немолод и мрачен. Лицо у него было кирпично-красного цвета, как у всех людей, что большую часть своей жизни проводят на открытом воздухе. В купе с короткой стрижкой и узким лбом он производил впечатление сельского жителя. Одежда его была старой и истёртой. Ещё немного, и её можно было бы назвать лохмотьями.
— Ну не хочешь клешнями трясти — как хочешь. Меня звать Ярик Эребович. Можно просто Ярик.
— Вот значит ты какой, Ярик, — кажется, я понял, кто находится передо мной.
— В общем, я что подошёл-то. Мне тут на проезд не хватает, у тебя деньги есть? — спросил Ярик, зачем-то обнимая меня за шею левой рукой. От него неприятно пахло потом. Правой рукой Ярик показывал на реку так, будто демонстрировал гостям свою квартиру.
Я проследил за его жестом. Недалеко от нас на песок была вытащена лодка. Удивительно, как только я её раньше не заметил.
— Мне всего одну монетку надо, неужели для братушки не найдёшь?
— Нет с собой, — ответил я.
— Ну ты и жмот, — неожиданно объятия Ярика превратились в удушающий захват. И почти сразу я почувствовал жгучую боль справа под рёбрами. Последнее, что я увидел — это окровавленный нож в руках Ярика.
Полупустой трамвай, громыхая, ехал по улицам города. Мальчик лет двенадцати сидел в трамвае около окна, прижав к груди футляр со скрипкой. Его звали Игаль.
Это имя, несмотря на все отговоры родственников, дал ему отец, Андрей Эдуардович, охваченный внезапным приступом любви к далёкой восточной стране, которую он считал своей исторической Родиной, и где он никогда не был. О том, как у человека может быть две Родины — обычная и историческая, и чем одна из них историчнее другой, Андрей Эдуардович старался не думать. Игаль был поздним и к тому же единственным ребёнком. Поэтому рос он несколько избалованным мечтателем.
Больше всего на свете Игаль любил две вещи — играть на скрипке и бабочек.
Около последней двери вагона сидел кондуктор — женщина неопределенного возраста. Она дремала, подперев голову рукой. На коленях у неё лежала увесистая сумка-касса, до отказа набитая железными монетами и десятирублёвыми купюрами.
