Лавринька молчал и, только съев сало, спросил у Лявона, можно ли взять с собою в поле «Нашу ніву», которую тот привез.
— Какие тебе сейчас там «Нашы нівы»? Надо ехать жито на пригорок возле леса сволочь,— сказал отец важно, но без раздражения.
— Пока провеете кучу, я успею газету почитать и коня привести,— возражал Лавринька.
— Читака ты уже у нас! — засмеялась мать, отец же ничего не сказал.
— Ну, а ты, Лявон, может, прогуляешься в поле или в лес? — спросил он, помолчав.
— Посмотрю... Может, прогуляюсь...— Так ответил, а подумал, что надо сейчас, после завтрака, отдать отцу десять рублей денег, только при матери, даже в ее руки; пусть бы она их и припрятала... Отец любил выпить.
Настроение у Лявона за завтраком осталось почти тем же. Хотелось спать, чувствовалась какая-то усталость, а мысли уходили все в ту же пустоту...
Лявон шел через глухое, голое поле.
На холмике ходили тонконогие овцы, в низине рылись грязные свиньи, там и сям бродили худые коровы.
Пастух в стареньком кожушке и с полотняной сумкой через плечо сидел на высокой меже и что-то мастерил.
— Добрый день! — подойдя, поздоровался Лявон.
— День добрый,— приветливо, но безрадостно ответил ему пастух и тут же склонил голову на работу. Из большого, видно, березового полена он обычным ножиком вырезал ложку.
Лявон с глубокой жалостью смотрел на его худое лицо с жиденькой бородкою, на все его высохшее тело в стареньком кожушке, с пожелтевшими клочьями шерсти в незашитых новых и расползшихся старых дырах, на его бурые поседевшие волосы, которые печальными хвостами торчали из-под замасленной и легкой от изношенности шапки и загибались к тонкой, морщинистой шее... Сидеть ему было низко, и он вытянул длинные, но сухие ноги в жиденьких льняных порточках и разбитых измочаленных лаптях. А у ног его лежал огромный сложенный кнут, должно быть, длинный-предлинный, потому что очень толстый с одного конца и тоненький с другого.
— Навестить приехали?.. Надолго ли хоть вас, там, пустили? — спросил он у Лявона, очевидно, из вежливости. Потом вдруг вскочил на ноги, глянул вокруг и крикнул на всю силу писклявым и осиплым голосом: а юсь, а юсь ты там, ты там, а юсь!.. Потом схватил кнут, ловко размахнулся и хлопнул, как из ружья. Снова сложил его — и сел.
Лявон не знал, что сказать, хотел было удивиться, зачем ему мучиться над ложкою с простым ножиком, почему не одолжить у кого-либо резец, но вместо этого невольно подумал: давно ли этот человек был молодым и здоровым с виду мужчиной — и вот он совсем дед и, наверное, долго уже не походит по свету... Подумал и вздохнул, так ничего и не сказав.
