Когда рассвело, когда домолотили, сгребли в кучу, отбили последние колоски, когда пришла мать и, веселая, позвала завтракать, когда все шли утомленные, окуренные густой седой пылью, но веселые, здоровые,— он шел среди них самый чистый, но угрюмый и разбитый. Все будут умываться холодной, приятной водой... У Лёксы черно от пыли под носом; а она, по-прежнему красивая, легко и спокойно идет завтракать, но перед завтраком будет с особым удовольствием умываться студеной, только что принесенной из колодца водою. Лявон идет самый чистый, ему даже не надо умываться, достаточно только помыть руки, но зато на сердце у него тяжело, как ни у кого другого.
***
И сели завтракать, и он вместе со всеми. Лёкса сидела на скамье напротив, с гладким розовым носиком и с круглыми, здоровыми и нежно-покатыми плечами под дешевенькой ситцевой блузочкой. Все ели, все шло как надо, как шло всегда.
— Может, Лявон, ел бы сало? Почему ты ему не отрежешь? — сказал отец, взглянув на мать.
— Сейчас, сейчас... Только от соли очищу.
— Оставьте себе...— тоскливо сказал Лявон, безучастно полагая, что сала у них мало; если б было вдоволь, всем молотильщикам дали б по кусочку; каждому хотелось сала, хотя и скрывали это в своих крестьянских глазах.
— На и тебе, Лёксочка,— отрезала мать немножко Лёксе, а перед ним поставила все сало на тарелке.
— Что это вы? Зачем? — смутилась девушка и покраснела.
— Ведь ты у нас не своя, приглашенная молотильщица,— шутила мать.
— Лавриньке же дайте,— сказал Лявон.
— Да уж всем отрежь по куску... чего там! — приказал отец.
И все принялись есть сало, отрезанное от того самого куска, что был вчера на закуску и лежал рядом с бутылкой водки.
«Не своя, а чужая молотильщица,— подумал Лявон.— А была бы хорошая мне жена, если б я не учился и сидел на мужицком хозяйстве... Подумай я сделать это сейчас, все были бы против такого решения».— Он внимательно, хотя вроде бы невзначай, посмотрел на ее чистые, круглые и крепкие руки,— «совсем не чесоточные»,— подумал он,— и перевел взгляд на ее не очень красивое, но молодое и приятное лицо. Лёкса, почувствовав, что он смотрит, быстро подняла и затем, не торопясь, отвела свои тихие и по-девичьи ласковые глаза, красивые, синие, как у ребенка, глаза.
Солнце осени показалось в окне из-за надворной крыши, осветило залитый каплями, без скатерти, стол, миску с горячей, со шкварками, картошкой. И Лёкса вдруг стала какой-то бледной в ярком свете, усталой, а стан ее склонился, словно бы не девичий. «А поживет лет пять с мужиком, в тяжком труде, родит детей — и совсем станет некрасивой, старой молодицей»,— подумал Лявон. Она же, как и без солнца, старательно и скромно жевала картошку и откусывала хлеб белыми ровными зубами.
