Станция в нашем краю — маленькое окошко из какой-то другой, более светлой и богатой жизни.
И на станцию, как на окно мухи, ползли крестьяне, когда им очень докучали свои убогие хаты, а срочной работы не было.
Они шли подивиться на вагоны международных компаний, построенные по последнему слову техники. Они шли подивиться на счастливых людей, которые всё куда-то едут и всегда имеют деньги на билет и на вкусную еду и выпивку в буфете.
А стоя и поглядывая, как нищие у порога, гомонили они об этом панском и машинном мире то с нарочитым, неискренним восхищением, то с беспричинной, казалось бы, и очень злой руганью.
И когда уже паровоз, громко рявкнув, скрывался вдали, любили они подчас, в форме красивого словесного отступления, поиздеваться над убогостью своего родного мира. А потом, если был праздник и было на что, любили они выпить, чтоб веселее было тащиться опять туда, где техника и вся жизнь не стоили и гроша...
Полустанок этот — маленький, грязный и пьяный полустанок. Когда гостей много, обдаст он вас тяжелым духом, мужицким гомоном и простудным сквозняком от неплотных дверей.
В углу здесь — большой и блестящий, как в церкви, образ, и каждую субботу по вечерам приезжал сюда поп из ближайшего села, правил молебен, горели бедные желтые и потолще белые свечки, а в воскресенье на скамьях и возле скамей и просто на полу валялись пьяные люди, мужчины, а иногда и женщины, в грязной и рваной одежде. И было там в то время тому, кто не выпил, очень тяжко и мерзко.
Возле буфета люди в черном пили пиво и закусывали с тарелочки и с вилкою. Изредка туда подходили и мужики. Изредка — потому как дорого, лучше напиться в монопольке, где-нибудь за углом глухого дома, а сюда прийти и смотреть. И когда они выпивали в буфете несколько рюмок водки, то ничем не закусывали. Вокруг стоял хриплый глухой гомон, хмельной шум. Суетилась буфетница. И, прикидываясь, жаловалась людям в черном, что она никак не может уследить, чтоб мужики чего-нибудь да не стащили из-под рук. Но тащили у нее очень редко и неизвестно какие люди.
Так всегда и жили здесь унылая забитость и крикливая пустота, а за ними вслед шла чуть притаенная, но неизбежная нервотрепка.
***
Было уже пополудни, когда пришел второй поезд, и ему выдали багаж — небольшую корзину, не взятую с собою в вагон только из-за идеалистического взгляда на дела и слабого знания различных возможностей в дороге.
В зале 1-го и 2-го классов уже было пусто. Посмотревшись в пыльное зеркало на стене, Лявон с неудовольствием отвернулся, постоял и вышел на крыльцо нанять подводу. Там у забора было несколько чьих-то лошадей. Ходили и всякие люди. Возницы жадно поглядывали на скрипучие наружные двери и дружно подступали к каждому, кто, выходя, выглядел пассажиром, подступали и лезли с кнутами в руках, в длинных потертых подобиях пальто, хорошо защищавших их от солнца и ветра, от пыли и дождя; у некоторых пальто эти были подпоясаны еще поясами, словно тряпками. Они подступали, и толкались, и ссорились, и кричали:
