На углу Вокзальной улицы гудки резали уши еще сильнее. Они здесь сливались в общий удивительный и редкостный концерт с рожками стрелочников и рождали ненадежную, мимолетную бодрость. Тут на тротуарах уже не было той господской толчеи, как в центре, лишь время от времени проносились экипажи с пассажирами и дорожными сундуками и пакетами — с вокзала и на вокзал. По обе стороны улицы протянулась аллея старых лип. Густые ветви их укрывали сверху проезжую часть дороги и тусклые фонари. Листва уже осыпалась. Печально шумели деревья, роняя на тротуары первые желтые листочки. Казалось, они тоже прислушивались к отдаленному шуму и вглядывались в одиноких прохожих, да только им, деревьям, было все равно...
— Мэм... мэм... мэм... Джушшу!..— пролетел мимо автомобиль с веселой компанией.
— Слепо-о-ому, убо-о-гому, пано-о-очки доро-ги-е! — на одной ноте тянул возле стены нищий в черном порванном пальто, с палкой в руке и надвинутой на глаза кепкой. И выставлял перед собой измятую грязную бумажку, свидетельствовавшую о его слепоте и бедности. Изредка прохожие бросали ему в жестяную коробку полкопейки и, не останавливаясь, не поворачивая головы, шли дальше. Слепец заученно стонал да стонал, клянчил да, клянчил. Наверное, он ни на миг не задумывался о тех, которые пробегали мимо: кто они, старые или молодые, мужчины или женщины, обходительная генеральская доченька, которая могла бы и пятиалтынный бросить, или разодетая общая любовница, подарившая медную монетку — долю из заработанных ею денег. Нищий ничего не видел. Перед глазами стояла сплошная черная стена с серебристыми блестками, сыпавшимися из вечного мрака. В памяти всплывали картины далекого прошлого, когда он был зрячий и своим несчастьем еще не выделялся среди людской массы. А уже стал и глуховат, звенело в ушах, и по походке не угадывал, кто проходил из толпы мимо.
Шумели липы вверху гулял ветер.
Лявон присел на скамейке возле широкого тротуара, на той стороне улицы, где деревья росли гуще и где было мало прохожих. Глаза устало смыкались. Веки были тяжелые и слипались. В голову тотчас полезли всякие мысли и стали ворочаться среди давно и много раз передуманного и знакомого, как что-то неясное на пустом унылом поле в мрачный и ненастный осенний вечер.
«Из городского омута — в родную хату,— в который уже раз пронеслось в голове.— Зачем? К чему мне все это?» — роилось в сознании, но сейчас Лявон нетерпеливо отбрасывал эти мысли, ему хотелось лишь одного: долго-долго сидеть под этими высокими старыми липами, в тишине и покое.
