«Хуже всего во всяком деле, когда людей оставляет творческое настроение...» — грустит генерал и принимает решение ехать на позиции, чтобы не «закисать» и других расшевелить.
«Шел с молодым солдатиком, безусым, но уже с унтер-офицерскими нашивками, и очень хотел заговорить с ним...»
И на самого себя начинает смотреть «умиленными» солдатскими глазами: «Солдаты, хотя и с темными лицами, но обычно веселые, проводили его, как ему казалось, добрыми и благодарными взглядами за то, что он, генерал, проведал их здесь».
Мысль о «творческом настроении», которая с самого утра запала в слабую головку генерала, не дает ему покоя, он перебрасывает ее, как леденец за щекой, смакует: «И тогда генерал подумал, что хотя солдаты хорошо выглядят, но при этом безынтересном стоянии, без хорошенькой перепалки, у солдат исчезает храбрость, и они привыкают беречь себя».
А дальше он берет винтовку и стреляет, а затем... лезет на бруствер.
Чтобы его еще сильнее любили и чтобы наказать прапорщика, потому что тот не понравился ему своим «учительским», недостаточно офицерским видом.
Пришлось лезть на бруствер и прапорщику, которому и без того хватало риска — каждый день, а не так, как генералу, под настроение.
«Может, два раза ступил он, как вдруг перевернулся и сполз в окоп.
— Вот...— вырвалось у одного солдата.
...Убитый лежал, подогнув ноги и откинув руку в замшевой с белым барашком рукавичке. Шапка съехала, и были видны беленькие, зачесанные набок, волосы. А бородка, побритая, вдруг обозначилась серой щетинкой».
«Вот...» — воскликнул тот солдат. А прозвучало: «Доигрались!»
Генерал немного растерялся. В первой редакции (печатался рассказ в 1918 г. в «Вольнай Беларусi») он даже вспомнил о семье убитого, позаботился о тех, кого осиротил...
Но играть не перестал: «Генерал неловко возложил руки убитого на его грудь, затем, не торопясь, важно снял шапку.
— Вечная память,— прошепелявил он.
Затем, помедлив и дрогнув от неприятной мысли мускулом с левой стороны челюсти, снова опустил шапку, нагнулся и поцеловал у мертвого лоб.
— Слава погибшим сынам отечества! — добавил долго и неумело надевал шапку».
«Окопная правда» — так назвали это, такую литературу о первой мировой войне. Из-за окопного бруствера оказалось, многое видно. Вплоть до самых верхов!
Потому что война, бой, близкая смерть приучают видеть беспощадную правду, всю правду.
Хотя и не сразу, конечно. В записках «На империалистической войне» есть такие места — как бы первоначальное движение к той правде, которая в рассказе «Генерал».
