Трансгрессивный мистицизм любит не грешника, а грех и, полагая, что единственная запретная территория — это секс, почитает всякий импульс, принимая его за сексуальный и исходя из того, что сексуальность якобы оправдывает или обусловливает необходимость его удовлетворения. Возможно, сексуальность Менгеле была как-то связана с его вкусами и в Освенциме его сексуальная жизнь была удовлетворительной, но вряд ли это оправдывает его поступки, позволяя видеть в нем свободного от комплексов человека, прожившего жизнь без обусловленных моралью помех.
Искусство, очарованное искупительной трансгрессией, на самом деле восхваляет виновных третьей степени, чернорабочих зла: преступники-искупители, которые подобное искусство предлагает в качестве образца (например, в прозе Жене), — воры, насильники, убийцы, жестокие и несчастные мелкие преступники. Никто не осмеливается видеть мессию-грешника в главе государства, отдающего приказ сбросить атомную бомбу или стереть город с лица земли, в коррумпированном правителе, прикарманивающем предназначавшиеся для больниц деньги, в производителе военной продукции, подталкивающем страну к войне ради увеличения собственной прибыли, в начальнике, унижающем подчиненного. Справедливо проявлять больше сочувствия к уличному головорезу, чем к сидящему за письменным столом убийце, ведь у головореза больше смягчающих обстоятельств, обусловленных его несчастным положением и нищетой; впрочем, рассуждая так, человек опирается на определенные ценности, так говорит честный человек, помнящий о добре, хотя из кокетства он не желает в этом признаваться.
Если же искупитель тот, кто совершает наибольшее зло, то лидер страны, отдающий приказ сбросить атомную бомбу, наживающийся на войне промышленник, запрещающий проводить забастовки главарь мафии и нечестный правитель — большие мессии, чем Джек-потрошитель. Прославляющий Джека-потрошителя наивный художник очарован его извращенным эротизмом, сексуальным возбуждением, которое видится ему в совершенных преступных деяниях, но ведь и тот, кто нажимает кнопку пуска атомной бомбы, и тот, кто лишает других средств к существованию, испытывает удовлетворение сродни извращенному оргазму, которое должно облагородить его в глазах тех, кто полагает, будто сексуальное возбуждение облагораживает всякое действие. Слащавая ласковость Менгеле, его улыбки и речи, превращавшие его (как надеялся сам Менгеле) в ангела смерти, — настоящие, глупые проявления очарованности злом, недостатка культуры, надежды отыскать среди заполняющей мрак рухляди нечто, что восполнит твою малость. Запрещенный поступок (зачастую дурацкий, например выбросить мусор в окошко машины) остается глупым, когда он причиняет страдание и мучение. Медуза банальна, — говорил Йозеф Рот о нацизме. Жертвы Менгеле — персонажи трагедии, но сам Менгеле — персонаж низкопробного чтива.
