Лика умела читать и считать. Мама научила.
В другом кармане пиджака лежали разноцветные бумажки, старенькие помятенькие — и новые хрусткие. Зеленые, желтоватые, синие и красные бумажки чуть отличались по размеру. На каждой — цифры и буквы. Лика выбрала зеленую, почти новенькую. Прочитала — «три рубля».
Рубль она знала. Рубль — это самая большая денежка-монетка. Тяжелая, толстенькая. Маме с рубля всегда давали сдачу — много обычных денежек-копеек.
А эта зеленая бумажка, выходит, три таких рубля? Лика не поверила. Надо спросить у девочек во дворе. Быстро скинула пижаму, оставила на полу, потом, все потом. Нацепила платье, сунула зеленую бумажку в карман, бросилась к двери. Справилась с защелками, ногами всунулась в уличные сандалии, сминая задники, побежала вниз по лестнице.
Во дворе тихо. Суббота. У первого подъезда на лавочке сидели три девочки. Только вышли. Еще никто не издал первой ноты этого дня. Лика бросилась к ним и вдруг с ужасом поняла, что не надела штанишки. Мама называла трусы — «штанишки». Девочки жеманно называли их «плавки». Говорить «трусы» считалось неприличным. Это слово отдавало некоей бесстыдной тайной.
Лика стояла и прикидывала варианты: дверь за ней защелкнулась, родителей будить нельзя — проснутся — сами позовут ее домой. И потом, если вернуться сейчас, разбудив их звонком в дверь, то придется отложить выяснение вопроса о зеленой бумажке. Платье доходило до коленок. Почти. Немного расклешенное, но ветер не страшен. Платье не задирается. О ее раздетости знает только она сама. Замирая от своей бесштанишковой тайны и предвкушая нечто замечательное, Лика подошла к девочкам.
Те глядели сонно и слегка враждебно. Явного лидера в их дворовой компании еще не было. Шаткий паритет устанавливался заново каждый день. Но Ликин вид просто вопил о ее желании солировать. Девочки машинально вздернули головы и поджали рты. Лика же молча предъявила им зеленую бумажку. В развернутом виде.
«Где взяла?». Первые слова дня. Слова произнесла Анька, ей было уже шесть лет.
«Папа дал». Первая в жизни ложь слетела с губ легко, как семечковая шелуха.
Лика не знала, почему она сказала именно так. Ей не хотелось посвящать этих чужих девочек в свой ритуал отлаживания папиного пиджака, любовного перебирания мелких вещиц в его карманах. Им нельзя было рассказывать, как необходимо было ей внюхиваться до слипания ноздрей в этот пиджак. Пиджак был немного папой, беззаветно любимым запредельным папкой, который брал ее в свою жизнь легко и бездумно. Он вел ее смотреть футбол на стадион, а потом брал с собой в парковую открытую пивную, где он пил пиво, а она грызла соленые сушки. Иногда кто-то приносил сухую рыбу. Папа ловко сдирал шкурку, вылетало незаметное облачко соленой пыльцы. Он доставал из рыбкиного слипшегося брюшка загадочный пузырь и подносил к огоньку зажигалки. Пузырь корчился, шипел и пах копченой колбасой. Лика жевала этот спекшийся комок, пытаясь разложить вкус на слова, и не могла. Этот вкус был самый любимый. Рассказать все это было никак невозможно. Ей представлялось, что «папа дал» — это самое понятное из объяснений. Для этих девочек уж точно.
