А когда кто-то (кажется, это был военный) сумел открыть один из вагонов, лошади давились в проемах, головы, ноги, крупы, хвосты мешались, путались, сбивались в одну массу, и на землю из вагонов падали клубки — по две, по три изувеченных лошади вместе.
Клубки эти катались по земле, как в судорогах, к ним подкрадывался огонь, загорались гривы. В гул и грохот бомбежки врезалось отрывистое и трудное, на пределах боли, ржанье. Оно заглушалось новым и новым высвистом бомб, их взрывами, треском и грохотом чего-то хрипящего, ломающегося, криками людей, ржавым скрежетом.
А затем опять ошалело-жалостливое ржанье, эта безответная лошадиная мука.
Вот она — война. Глаза в глаза…
А через сутки, на другой станции, такой же небольшой и уже наполовину разбитой, — еще одна встреча с жестокостью.
И не просто с жестокостью, — здесь мне увиделось, кажется, все ее исподнее, донное, увиделась та черта, у которой от одного безумия рождается другое…
…Всего две точки остановившихся глаз, два белесо-синих замутнения вместо осмысленности, а ты уже — и охвачен ужасом, и все еще не понимаешь сути происходящего.
Такой была та минута, когда, привлеченный тягостным и в чем-то очень странным молчанием стоявших по кругу людей, я заметил метавшуюся в этом круге молодую женщину. А едва женщина, обойдя весь круг, поравнялась со мной, я разглядел ее тускло безжизненные, отрешенно темневшие меж ресницами зрачки. И увидел поднесенный к полураскрытым, немного вытянутым губам указательный палец. И все ее лицо, белое и чистое: лоб, щеки, брови, рот… И строгую прическу: темные косы, забранные кверху и рисунчато уложенные короной; и уши, в мочках которых поблескивали серьги…
Ни одну черточку, из которых складывались тени и полутени этого лица, не искажало страдание, а приложенный к губам палец еще и подчеркивал все женственно милое и ясное в этом облике.
Даже шепот, ее непрестанно повторяющийся шепот был такой естественно живой частью ее красоты!
И только потерявшие осмысленность глаза, едва вы соприкасались с ними своим взглядом, в один миг все разрушали.
Люди молчали, а я смотрел на женщину, пытался расслышать, что она говорит, и ничего не понимал.
Вот женщина сделала новый круг, вот она совсем рядом со мной, губы ее под пальцем опять шевельнулись, но я услышал не то, что сказала она, а похожие на всхлип слова стоявшей рядом со мной старухи:
— Тронулась… Ой, тронулась она, бедная… Не вынесла. Дети-то ее… под кирпичом уже… Все трое…
