Но не оставляло и сомнение: «Может, дети ошиблись? Ребятня все-таки».
— Да вы взаправду ли, хлопчики?
— Взаправду, взаправду, — выкрикивали обиженно.
— Не ошиблись?
— Не, не ошиблись…
Это мать, уже мечась по хате, опять и опять жаждала подтверждений, что не ослышалась, что не во сне это, что нежданно мелькнувшая радость встречи с сыном не рассеется, подобно туману.
А отец поверил детям сразу. Поверил по-солдатски. Что ж… Это вполне возможно. Война! Умеет и любит она играть с человеком. Пока кинет замертво в землю, может вдосталь покидать по земле. И тут только успевай, солдат, удивляться: и на чужбину, в плен может тебя зашвырнуть. Куда как горько и тошно!.. А не то — так из окопов да из госпиталей не выпустит. Если же и выпустит, то, глядишь, без руки или без ноги… Или вот так, будто щепку, прибьет к родной земле: глотни, родимый, из кувшина, в котором счастья только на донышке, и трогай, трогай опять. В дальнейшую неизвестность…
Все, что поспешил сделать отец, — это кинуть на голову (кинуть бессмысленно, механически) старую кепку.
— Торопись, мать.
Выбежав из хаты, отец только и спросил у ребят:
— Не ранен?
— Не, — загалдели наперебой. — Красивый…
— Лейтенант.
— В ремнях…
— С пистолетом…
«Ишь, нарисовали… Красивый, в ремнях…» Отцу было и тревожно, и радостно. Он легко, сразу представил себе сына в командирской форме. Давно это ему мерещилось, во сне виделось, а когда узнал из недавнего письма Василия, что их курс выпустили досрочно и что он, Василий, теперь лейтенант, — отец, одновременно с гордостью за сына, впервые ощутил в себе беспокойство: трудная дорога выбрана, никогда над ней не держится подолгу ясность — все норовят вычерниться грозы. И первый же град бьет аккурат по этой самой дороге.
Но над беспокойством верховодила все же гордость, которую отец, как и все заветное для души, прятал в себе, не разбавлял похвальбой. Спросят — скажет, а первым никогда не затеет самохвального разговора.
И жену, коли случится, удержит в тех же рамках:
— Не расписывай, слушай. К чему это?
Она заслонится шуткой:
— Уж и похвалиться нельзя.
Отец пожмет плечами и кончит разговор понимающей улыбкой.
И в который раз вернется памятью в прошлое: в девятнадцатый год, в затерянный на степных ветрах хуторок близ Коростеня, в белую, под тополями, мазанку.
За столом в мазанке — начдив Щорс, а он, боец Таращанского полка Федор, только что вернувшийся со взводом из разведки, — у порога.
— Вызывали, товарищ начдив?
