— Вызывал.
Поднял Щорс голову, встал, идет через всю хату, протягивает Федору руку и, не выпуская крепко зажатую ладонь, ведет к столу.
— Садись.
И напрямик, без предисловий:
— Хочешь учиться на красного командира? В Москву пошлем.
— А воевать когда ж?
Начдив сдержанно улыбнулся бесхитростной простоте сельского парня, сказал, вставая:
— Поезжай, Федор. Добрый из тебя командир выйдет. А мы повоюем и за тебя. Ну как?
— Раз надо…
— Надо, друг, надо.
И, опять не отпуская руку, проводил Щорс молодого разведчика до двери, задержал у порога:
— Мост ты здорово взял вчера. И в разведку умеючи ходишь. Взвод у тебя добрый. Бойцы любят… Быть тебе красным командиром, Федор…
Ветер и зной нагрянувших тут же боев унесли из жизни Щорса, закружив где-то и решение начдива. Затерялось оно, не успевшее стать судьбой.
А теперь вот будто из пепла поднялось — вышел в красные командиры сын.
Но сбылась уже и прокравшаяся вместе с гордостью тревожливость: не погожая ясность — гроза над сыновней дорогой.
А сквозь грозу — вот этот проблеск нежданного счастья, эта детски разноголосая весть под окном.
Но до счастья еще три километра… А кто знает, на что теперь способно твое сердце?..
Три километра…
Полем, лугом, лесом и опять полем и лугом… Пока не откроются из-за склона Каменушской горы сначала уродливо вздутый на конце клюв семафора, а затем приземистый станционный домик. И голые, доступные глазу три парные нитки накатанных до блеска путей.
Времени не было ни на что, кроме бега. И вдруг мать — к отчаянной досаде отца — с криком «Федь, постой!» кинулась опять в хату. И тут же выбежала обратно, держа в руках схваченную со стола почти еще целую буханку хлеба — большой подовый круг, какие сажают в русскую печь с деревянной лопаты.
— Да ты что, Мань!..
Мать отмахнулась, побежала, опережая отца, на ходу снимая с головы платок, чтобы прикрыть буханку.
Отец догнал ее, на бегу взял из рук буханку, сунул под мышку. Неловко. Перехватил другой рукой, прижал к груди — трудно бежать. Была б его воля — бросил бы буханку на землю (хотя любил и ценил хлеб, как высшую святость), но уже понятый и разделенный сердцем материнский порыв мешал ему поступить так, как хотелось. Как было бы лучше для этой минуты. И отец бежал, перекидывая буханку с руки на руку…
Полем, лугом, лесом и опять полем и лугом…
Страха, что не успеть, все прибывало, а сил оставалось меньше и меньше. Устали даже глаза — так жадно и неутомимо вглядывались они в нехотя и тяжело двигавшуюся иди навстречу даль, переполненные жаждой скорее, скорее, скорее увидеть семафор, станционный домик и эти заветные, суженные расстоянием парные нитки масляно лоснящихся рельсов.
