В шутку ли, всерьез ли, но уверял Федор, что за всю жизнь у него не было и не будет более длинной зимы, чем та, архангельская. И казалось так не только ему. Федор помнит, как мертвенно серел на морозном ветру Алеша Неелов, длинный и от природы хлипковатый саратовчанин; как костенило в поле, на тактических занятиях, Степу Краенко и Герасима Смородушкина — земляков-краснодарцев; как утрачивал под стынью всю свою неуемную веселость цыган Нарымка Смыглаш.
Это его слова и сейчас повторяет Федор, когда бывает кем-либо из друзей по-хорошему удивлен:
— Чудак ты, другарю, но душе с тобой весело…
Какое-то старинное цыганское присловье переложил Нарымка на русский лад, и оно — уже и не цыганское, и не русское, и не болгарское — настолько к месту прозвучало в архангельском пригороде, под трескучим морозом, что осталось в дружеской памяти навсегда.
А родилось оно в минуту птичьего несчастья.
В тот день они занимались в поле. И во время перерыва Федор, пытавшийся вместе со всеми согреться подскоками, увидел в небольшом отдалении внезапно падающую птицу. Крупная, сероватая, она будто споткнулась на лету и камнем полетела в снег.
В Федоре защемило что-то давнее, поселившееся в нем с детских лет, и он метнулся с утоптанной десятками пар ног площадки в сугробистую целину — к месту падения птицы.
Он знал: это мороз и голод убивают пернатых на лету. И еще Федор знал: птица летела в направлении города, — значит, погнало ее туда отчаянье. Ничего не оставалось для нее больше, как попытаться найти спасение у человечьего жилья.
Да только опоздала птица, не хватило сил.
Федор нашел ее легко. Хотя падение, как казалось, было отвесным, снежной поверхности серый комок коснулся в наклонном излете, оставив в рыхлом белом пухе углубляющийся след.
Птица, названия которой Федор не знал, была еще теплой, и он сунул ее за отворот шинели. Федор забыл, что зачерпнул обоими кирзовыми голенищами снега, не чувствовал, как обжигающе начала прикасаться к ногам влага, как деревенели на ветру пальцы. Но он все же ощутил, как под шинелью у него почти неуловимо шевельнулось. А по тому, как пригретый у груди комочек встрепенулся вторично, Федор понял, что птица спасена.
Возвращаясь с занятий, он увидел возле школы стайку мальчишек и отдал им свою пленницу. Птица настолько отогрелась за шинелью и так быстро помогли ей собранные из всех курсантских карманов хлебные крошки, что при расставании у нее уже набралось сил клюнуть несколько раз своего спасителя в руку. «Ах ты птичья душа, кусач бесстыжий…» — про себя не сердито подумал Федор, а у мальчишек спросил:
