— Переверните меня, — в повторение просьбы Василий вложил все силы, и они родили слабый, но все же услышанный красноармейцами стон.
Плащ-палатка замерла, двое, тащившие ее, прислушались, один наклонился совсем близко. И понял наконец, чего хотелось раненому командиру роты. Кивком головы он позвал на помощь второго. Четыре руки приподняли Василия, и он, впервые с момента ранения, закричал. Все окружающее опять стало для него тем миром, из которого прилетела мина, — миром без солнца, с черным небом и мертвым ветром. Миром, где единственно слышимым звуком был вибрирующий свист, а единственно видимым предметом — надорванно болтающаяся нога.
Его собственная нога.
Частица его самого, от которой его же хотят отнять, оттащить, оторвать.
Солнце выплыло не скоро.
И совсем в другом месте.
И было таким непривычно иным, чем раньше, что Василий долго и трудно узнавал его. Оно падало сверху, отвесно, прямо в глаза, падало из опрокинутой бирюзовой пропасти, в которой белесо стыли реденькие облачка.
Пропасть, вся ее бездонность отчего-то покачивалась, а вместе с нею качались облачка и солнце, от этого было больно глазам и всему телу.
«Если бы остановить покачивание этой бирюзовой пропасти! А затем длинным-длинным шестом надвинуть вон то облако на болезненно белый диск, от которого больно глазам!..
И надо бы еще заглушить это мерное утомляющее цоканье…
Что бы оно могло означать?..»
Вопрос в сознании — это его пробуждение. Все объяснилось враз, будто перевернулась наконец страничка с ответами на все неясности.
Качалось не небо, не солнце — качалась повозка. А цоканьем были шаги кованой лошади.
Но вот цоканье заглушила людская речь. Василий повернул голову вправо, затем влево — по обеим сторонам стояли женщины. Повозка плыла между двумя рядами пестрых платков и скорбных лиц. Слышались всхлипывания, сквозь которые прорывались одинокие, как затаенная дума, слова.
Слов было, казалось, всего лишь два, и звучали они поочередно, точно сменяли друг друга на своем необычном посту — посту сострадания.
— Бедненькие…
— Родненькие…
И произносились слова как-то одинаково. Только были разными голоса.
К повозке протягивались руки, но Василий не видел, что они оставляли поверх покрывала. И лишь когда что-то прохладное и тугое коснулось его руки, Василий понял, что женщины кладут на повозку гроздья винограда.
Одну — тяжелую-тяжелую — чья-то рука положила Василию прямо на грудь, и гроздь поднялась перед его удивленными глазами красивой правильной пирамидкой — плотная и живая кладка маленьких солнц…
