Произнеся несколько фраз, Кордамонов ненадолго умолкал, и эти паузы выдавали его волнение. Но нить рассказа собеседник мой не терял — она верно вела его от пункта к пункту давней душевной неурядицы.
Кордамонов говорил:
— …Опять и опять текли мысли — все против человека. Горько, рассерженно думалось: «А еще мечтают люди о крыльях. Боже мой! Природа дала им разум — и что они с ним сделали! Войны, зависть, предательство, властолюбие, лживость, двуличие… Можно себе представить, как умножили бы они все это, будь у них еще и крылья…»
Пауза… Потом:
— И все же неистребимо толклась в сознании противодействующая сила: «Ты, мол, забываешь об аналитической работе мысли! О той хотя бы, которую обнаруживаешь сейчас сам».
Обида и тут нашлась быстро: «Мозговая аналитическая способность человека? Так она же одинаково служит Менделеевым и гитлерам».
«Но побеждают Менделеевы!» — пробилось из глубины.
«Какой ценой! — во весь голос запротестовали злость и обида. — Или цена не в счет?!»
Начинался как бы новый круг. Но тут…
Кордамонов с радостной ясностью посмотрел на меня и внезапно окрепшим, совершенно иным в интонациях и в своем внутреннем напряжении голосом продолжал:
— Знаете… Я ранее как-то и не подозревал, что одна вовремя и счастливо пришедшая мысль может, как плотина, останавливать целый, кипящий в напоре и скорости, поток размышлений. Но именно так и получилось тогда у меня. Тоненький голосок противодействующей силы был, оказывается, чертовски крепок, и скоро он — уже по-хозяйски, иронично и сердито — кинул мне в лицо: «Красочно ты аттестуешь человека. Но разве ты сам жесток, кровожаден, лжив? А твои друзья? А люди, бывшие тебе учителями и наставниками? А весь твой народ, наконец?.. Ты же знаешь, что он насмерть стоит сейчас от Белого моря до Черного моря, защищая и землю свою, и свободу свою, и, если хочешь, самое чистоту человеческого звания…»
И все, что намоталось, — заключил Кордамонов, — я стал разматывать. Отодвинулся в сторону маячивший у меня перед глазами черный силуэт — та двуногая стоеросовая фигура полицая в проеме дверей. Обида и злость умолкли на полуслове, и я с ужасом думал уже не о пороках людских, а о таких минутах затмения. Потому что дать распылаться в себе слепой злости на все и вся — это значит заживо вмуровать себя в эту злость, как в стену. А поводов для этого… — Кордамонов, отчетливо вспоминалось мне, расцепил руки и как-то грустно, с усталостью махнул их кистями перед своим лицом, со вздохом закончив: — Поводов хватает.
