— Как и уроков страдания?
— Пожалуй, — согласился Кордамонов.
— Ну, а затмений?
Кордамонов, видимо о чем-то подумавший в эту минуту, не сразу понял и быстро, вопросительно, с подтаявшей уже горечью в зрачках, посмотрел на меня. И переспросил:
— Затмений хватает ли?
— Да. Вернее, моментов ощущения, будто ты возвращаешься в мезозойскую эру.
— С этим, мне кажется, сложнее обстоит, — проговорил он. — Человеческое в человеке все-таки прочно коренится. Иначе был бы он… как тут сказать… вроде травинки под ветром. Ведь при этих пусть мимолетных, но все же затмениях мы непременно что-то в себе теряем. По крохе, по едва приметному мизеру, но теряем.
— И ничего не приобретаем? — усомнился я.
Кордамонов вновь пристально посмотрел на меня, задумчиво, с неуверенностью сказал:
— Может, и приобретаем.
— Вы сами, например?
Он не услышал нового вопроса, его все еще занимал первый. И то, что он добавлял к начальным словам, заметно набирало большей уверенности:
— Даже наверное что-то приобретаем. Без компенсаций тут не обходится.
— Что же именно?
— Прежде всего веру в себя, — не задумываясь сказал Кордамонов. — И… в предназначение человека.
— А в чем оно, по-вашему?
— Предназначение человека? — переспросил Кордамонов. — Да в самом этом слове: Че-ло-век. Ну а если заняться, как говорят, извлечением из корня, то видится он мне в двух главных измерениях: воля и мышцы. То есть борьба и труд. И то и другое — да простится мне некоторая выспренность — во имя высокой и, если хотите, возвышенной цели.
— Например?
— Вы хотите знать, как я понимаю возвышенность цели? Очень просто. Это когда объединяется маленькая горстка настоящих людей, потом она становится не горсткой, а могучим целеустремленным объединением — и вот уже, скажем, двести сорок тысяч революционных бойцов, поведя за собой миллионы, разрушают старый мир и воздвигают новый… Помните этот исторический факт?..
Лицо Кордамонова одухотворяли та же теплота и проясненность, и от этого слова́ его, повторявшие давно и хорошо известное мне, звучали с покоряющей искренностью, совсем по-новому. Слушая его, я не мог не подумать о неизбывно горячей любви моего отца к Ленину, и при этой мысли отец и Кордамонов делались для меня нерасторжимо близкими, братски родственными духовно. Их обоих крепко испытывала жизнь, но «потери» при этом ни разу не обходились без «компенсации».
«…Двести сорок тысяч революционных бойцов… Помните этот исторический факт?..»
Не дожидаясь моего ответа, Кордамонов продолжил:
