— Конечно.
— Так вот: три года Заксенхаузена. Замечаете, как это звучит?
Перехватив мой вопросительный взгляд, Кордамонов пояснил:
— Обычно говорят: столько-то лет жизни, столько-то центнеров или тонн зерна, столько-то километров пути… А тут — три года Заксенхаузена. Забавно, правда?
— Не сказал бы.
Кордамонов согласно кивнул головой и долго молчал. И опять на маленьком вагонном столике лежали его сцепленные в пальцах руки и было, казалось, еще бледнее, в отсвете окна, лицо.
А мне не терпелось узнать дальнейшее.
— Вас освободили войска или…
— Бежал, — не поворачивая головы и не дав мне договорить, коротко бросил Кордамонов. И так же коротко, отрывисто добавил: — Два раза.
— А что в первый раз… сорвалось?
— Да. И так обидно…
— Выдал кто-либо?
— Да.
Кордамонов начинал нервничать, и я решил не задавать ему больше вопросов, но он сам вдруг, с неожиданным спокойствием, заговорил:
— И знаете, где меня выдали? Думаете, там, в Германии? Как бы не так. Уже на нашей территории! Под Винницей. Один железнодорожный полицай. Нашел меня в заброшенной будке стрелочника, приказал идти с ним. Я открылся ему: мол, так и так. Упрашивал, умолял, а он — за свисток. Даже выстрелил из пистолета в воздух. Через какую-то минуту как из-под земли немецкий патруль появился. Ну и…
— Неужели назад, в концлагерь?
— Представьте себе, — с горькой усмешкой утвердительно кивнул Кордамонов. — И выглядело это, скажу вам, презабавно. Игрою кошки с мышкой.
Кордамонов потянулся к стакану из-под чая, поднял его, с сожалением заглянул внутрь (видно, его мучила жажда) и, вернув стакан на место, продолжал рассказывать.
— В станционной немецкой комендатуре высокий щеголеватый офицер сказал мне, с трудом выговаривая русские слова: «Давай по-честному: или ты скажешь, откуда бежал, и мы возвращаем тебя обратно, или немедленно — это». Он привычным, подчеркнуто игривым движением расстегнул висевшую у него на ремне кобуру и вроде бы дурашливо, двумя пальцами, наполовину вынул из нее пистолет… Сомнений в серьезности намерения офицера у меня не было, а в душе лютовала такая злость, так было обидно, больно и… — Кордамонов стиснул переплетенные пальцы до хруста. — И поверите ли, так захотелось вновь сделать попытку… Ведь был-то я уже почти у цели… Словом, — тяжело выдохнул Кордамонов, — я сказал офицеру, откуда бежал…
— И вас вернули?
— Комендант оказался хозяином слова.
— Ну а там, в лагере? — спросил я. (Странно устроен человек: я понимал, что вопросы мои граничат с жестокостью, но все же спрашивал.)
