Я тоже мысленно видел ту страшную полоску. И слышал в шорохе ветра над ней слова:
«Не люди, мама, не люди!.. Это были фашисты…»
А там, на кладбище… Мог ли я даже предположить тогда, что рассказанное Василием, уже само по себе печальное, найдет такую вот минуту, чтобы вспомниться заново!
Молчание могил, молчание травы, синее молчание неба…
А перед глазами развороченное бомбами поле, месиво из влажной травы, искрошенных кукурузных бодыльев и разорванных человеческих тел…
Узкая, как стянутый болью рот, полоска земли силится что-то кричать. Дай ей волю, крикнет на всю планету, оглушит воплем небеса, колебнет звезды.
«Не люди!.. Не люди!..»
Но она, эта полоска, не может крикнуть. И потому спокойно, не колеблясь, зажглась вдали, там, куда спешили батальоны, первая звездочка, неяркая на еще светловатом горизонте, но все та же, все такая же.
…Окруженный травяными холмиками, я был мыслями в прошлом и настоящем одновременно.
В прошлом…
И в настоящем…
Всего лишь вчера, улыбаясь (видимо, относительности своего сравнения), Кордамонов говорил:
— В своих «взаимоотношениях» с прошлым и настоящим человек представляется мне порой качающимся на качелях. Прошлое — одна опора, настоящее — вторая. А раскачивает его… знаете что? — спросил Кордамонов с улыбкой. И тут же ответил: — Одно из двух: страх перед будущим или надежда на него. Я, — добавил он, — предпочитаю быть «раскачиваемым», — Кордамонов шутливо выделил это слово, — именно надеждой.
Помолчав, он добавил уже серьезно:
— А вообще, конечно… Качели — это плохо. Тут требуется иное…
Снова у него вышло не «качели», а «качевви» и не «плохо», а «поохо». И тут я заметил, что искажается произношение у Кордамонова не всегда.
Я не удержался, высказал ему свое удивление.
И отсюда потянулась нить еще в одну человеческую судьбу.
— Картавость моя не врожденная, — сказал Кордамонов. — Тоже нервы, представьте. Врачи говорят — речевой тик. Он, оказывается, может поражать любой звук. У меня, как видите, пострадало «л».
— Какая-либо травма? — спросил я.
— Травма, — иронически, с горечью повторил Кордамонов. И с оттенком нерешительности уточнил: — Н-не то слово.
— Извините, я, кажется…
— Да нет, — прервал меня Кордамонов, — в сущности, вы правы, только мягко выразились.
— Потрясение? — с наивной поспешностью вставил я.
Кордамонов, опять, теперь уже с откровенной снисходительностью, улыбнулся.
— Зачем гадать? — сказал он спокойно. — Все это называется концлагерем. О Заксенхаузене слыхали?
