— Хорошо сосет.
Так и рос Федор-младший. И мало-помалу набирался крепости, по-мужски плотно складывался. Вверх, правда, не шибко спешил, приземисто оперялся, но узлы свои кость вязала по-доброму, и ко времени вылета из гнезда был это уже мужчина.
А до вылета…
Стоя у окна ставшего больничной палатой школьного класса, отец невольно следил за снегирями, что беспокойно мельтешили в торчавшем из снега полынном метельнике.
Следил за снегирями, а думал о старшем, о Федяе, как любил в шутку называть сына.
Птицы были детской страстью Федяя, он мастерил для них клетки, плел силки, часами мог просиживать где-то за сараями, в таком же вот перемерзшем метельнике, пока не начинал биться у приманки заарканенный красногрудый живой комок. Через минуту полнилась вся горница пламенеюще красным: были то разрумяненные щеки Федяя, его озябшие руки и перепархивающий с места на место снегирь.
«Пап, смотри!»
«Мам, смотри!..»
А в один из июльских вечеров — первые проводы в самостоятельное ночное. Будто вчера это было — так отчетливо всплыл перед глазами отца силуэт маленького всадника, тающий в вечерней заоколичной сумеречи.
Как по лесенке, поднималась память по ступенькам взросления сына. И вот ступила на ту — самую, самую… В тот угарный день, в пьяный стыд свой, в поднятую роспусками пыль, в ожоги от беспощадно резких сыновних слов.
«Не стыдно, отец?.. Посмотри, на кого ты похож?»
Справедливый укор отцу — это уже возмужание, само собой пришедшее право судить. И пусть сердито сведенные брови еще немного смешны, пусть в ответ им хочется просто улыбнуться, но некуда деться от слов, от сурово осуждающего взгляда.
Глаза сына, те, сердитые и укоряющие, возникали перед отцом каждый раз по-новому и каждый раз все так же. Возникали на стекле окна и там, за стеклом, над угрюмым полынным быльем, в котором мельтешили алые пятнышки снегирей… И на потолке класса-палаты возникали они, когда весеннее осложнение болезни заставило опять опрокинуться в постель. Когда же становилось совсем тяжко, глаза сына перемещались ближе, светились где-то рядом, в густом температурном жару, невидимом, но ощутимом.
Отец знал: весенний кризис — самый опасный. Осилить его — значит еще пожить. Думая об этом, отец чувствовал, что перебираемые им странички маленьких сыновних биографий зовут его к жизни.
«Выжить, обязательно выжить!»
И самой сильной, казалось отцу, была, жажда увидеть старшего сына. Каждый раз, рисуя воображением встречу с сыновьями, отец перво-наперво искал слова, с которыми он обратился бы к Федору. Слова были непослушны, неуловимы, отец ни разу не мог сказать себе, что нашел хотя бы одну подходящую фразу, но он искал и искал. И, наверное, ни разу не подумал о том, что это говорит в нем голос вины, говорит обостренное военной разлукой желание оправдаться. Только вины (но отец и об этом ни разу не подумал) у него не было, а значит, не в чем было оправдываться. И вот поэтому-то не находились слова, которые отец искал.
