Уже голую, Тима довел ее до кровати, целуя лунные царапины на ее плечах и лопатках. А потом, лежа, – отблески луны на бедрах и коленях. Кровать была такой широкой, что они лежали почти поперек. Тима медленно целовал каждую трещинку на ее губах. Потом пробирался к вечно белым полоскам за ушами, отодвигая ее пахнущие степью пряди. Его пальцы проскальзывали к лону и погружались в него. Он будто шел по кромке ручья, и журчание и бормотание становилось все громче. И, достигнув запруды, где ручей с шумом переваливался через порог, остановился. И потом, закрыв глаза, стал опускаться на илистое мягкое дно.
– Тим, прошу тебя, я не хочу тебя совсем внутри. Только руки. Не сегодня, сама не знаю, почему. Просто ласкай меня, ведь можно все иначе.
– Эшли, я не понимаю, ведь мы ехали сюда, чтобы быть совсем вдвоем – вдали от всех…
Но она уже двигалась к его коленям, сползала по нему, увлекая его в то, что всегда было лучшей наградой. Он не мог отказаться. Да и не хотел. Дядя Витя вставал попить из чайника. Иногда было слышно ржание. Полуночное ржание тоскующих кобыл.
Рано утром Тима не разбудил Эшли и ушел с дядей Витей пасти табун. Они вернулись только к обеду. Эшли в линялой цветастой юбке и белой футболке с треугольным вырезом листала на крыльце русский глянцевый журнал. Они пообедали картошкой с консервами и деревенским серым хлебом. Тима с дядей Витей выпили полбутылки водки. Говорили на этот раз про американскую жизнь, про налоги, про родителей Эшли, ее брата и сестер. После обеда Тиму разморило. Он с трудом следил за разговором.
– Эшли, я пойду посплю. А потом – в степь. Не уезжай без меня. Если захочешь, разбуди меня часа через полтора-два.
Тима поцеловал ее и ушел, не дождавшись ответа.
Он проспал почти до захода солнца. В доме никого не было. Дядя Витя, наверное, уехал в село – он говорил что-то про новые сбруи. В умывальнике не было воды. Лицо шершавилось от сна. По дороге в степь Тима заглянул в конюшню, думая застать там Эшли. Денник Пегого был отворен настежь. На полу стояло пустое ведро. В полутьме нога задела и отбросила что-то. Бутылка водки покатилась, противно дребезжа. Тима подумал тогда, что это дядя Витя принес недопитую ими за обедом водку в конюшню и допил один.
Солнце уже садилось. Тима зашел глубоко в степь. Он вдыхал горький, мятный, солоноватый безумный запах. Потом взобрался на бугор, увенчанный кустом чертополоха, и оглянулся. Половина желтого шара уже скрылась за хвойной каймой, но было еще светло.
