Это значило, что провалы в памяти, мои «хождения во сне», обострились и целиком поглотили зиму и весну. Я вдруг почувствовал, что потерял себя.
Когда мы вошли в дом, мне на плечо запрыгнула обезьянка, которую я поначалу принял за отцовскую. Позже мистер Миллион объяснил, что обезьянка принадлежит мне — я выбрал ее из числа своих подопытных животных и сделал домашним любимцем. Я не узнал маленькую бестию, но шрамы под шерстью и вывернутые конечности говорили о том, что она знакома со мной очень хорошо.
(Попо живет со мной и по сей день, а пока я сидел в тюрьме, за ней приглядывал мистер Миллион. В хорошую погоду она взбирается по серым, осыпающимся стенам этого дома, носится по парапету, и, когда я вижу ее сутулый силуэт на фоне неба, мне кажется, что отец все еще жив и вечером меня снова позовут в библиотеку, — но я прощаю зверька за это.)
***
Отец не стал вызывать врача для Дэвида и лично занялся его лечением. Если ему и было интересно, каким образом тот получил травму, он никак этого не показывал. Кажется мне (уж не знаю, насколько полезна эта догадка теперь, после стольких-то лет), он верил, что это я порезал его во время какой-то перепалки. Я говорю так, потому что после того случая он как будто начал опасаться чего-то каждый раз, когда мы оставались наедине. Отец мой был не из пугливых: на протяжении многих лет ему нередко приходилось иметь дела с самыми отвратительными из преступников, но рядом со мной он больше не чувствовал себя в безопасности, стал более сдержанным и осмотрительным. Хотя возможно, его поведение изменилось вследствие каких-то моих слов или поступков, совершенных той забытой зимой.
Мэридол и Федрия, равно как моя тетя и мистер Миллион, часто навещали Дэвида, так что комната нашего больного стала для всех нас чем-то вроде места встреч, куда лишь изредка заглядывал отец. Мэридол была худенькой, светловолосой, добросердечной девушкой, и я очень ею увлекся. Когда она уходила домой, я частенько провожал ее, а по пути назад заглядывал на невольничий рынок и, как мы часто делали с мистером Миллионом и Дэвидом, покупал жареный хлеб, сладкий черный кофе и наблюдал за торгами. В мире не найдешь ничего более скучного, чем лица рабов, но я заметил, что не могу оторвать от них взгляда, и прошло много времени, не меньше месяца, прежде чем я понял — совершенно случайно я нашел в них то, что искал. На помост вывели молодого мужчину, уборщика. Его лицо и спина были испещрены рубцами от кнута, а зубы сломаны, но я все же узнал его: покрытое шрамами лицо было в точности таким, как у меня или отца. Я заговорил с ним, хотел выкупить и освободить его, но он отвечал в угодливой рабской манере, и я с отвращением развернулся и пошел домой.
