Столь безразличная прежде, тетя Жаннин теперь часто заговаривала со мной в коридорах, а однажды даже зашла к нам в комнату. Я узнал, что она следит за порядком в доме, и благодаря ей обзавелся собственной маленькой лабораторией в нашем крыле. Зиму я провел стоя у эмалированного стола для вскрытий, а временами просто валялся в кровати. Окно в спальне наполовину занесло снегом, налипавшим на голые стебли серебристого вьюнка. Гости отца, которых я видел теперь лишь изредка, заявлялись к нам с красными лицами, в мокрых ботинках, со снегом на плечах и шляпах, и пыхтя выбивали свои пальто посреди фойе. Апельсиновые деревья исчезли, в сад на крыше больше никто не ходил, и только во дворике, под нашим окном, поздно ночью веселились с полдюжины клиентов со своими протеже: они распивали вина и кидались снежками, что неизменно сопровождалось раздеванием девушек и валянием их голышом в снегу.
***
Весна обрушилась на меня незаметно, как она поступает со всеми, кто большую часть времени проводит в четырех стенах. В один прекрасный день, когда я думал (если вообще думал о погоде), что на дворе все еще зима, Дэвид распахнул окно и принялся уговаривать меня сходить с ним в парк — стоял апрель. В последний раз, когда я выходил в сад перед домом, он был завален снегом, но теперь, захваченный молодыми побегами и перезвоном фонтана, снова ожил. Мистер Миллион согласился составить нам компанию, и помню, как, едва мы вышли за порог, Дэвид похлопал железного пса по ухмыляющейся морде и процитировал:
И тогда пса четырехглавого
Вывел я на свет земной.[11] Я съязвил что-то по поводу его умения считать, на что он ответил:
— Да нет же. У старухи Церберши было четыре головы, разве ты не знал? Четвертая — ее девственность, а она такая сука, что ни один кобель не повадится на нее залезть.
Шутку оценил даже мистер Миллион, но позже, глядя на пышущего здоровьем Дэвида и на его плечи, в которых уже проглядывалась мужская стать, я подумал, что раз уж три головы олицетворяют Мэтра, Мадам и мистера Миллиона, то есть моего отца, тетю (ту самую девственность, о которой говорил Дэвид) и наставника, то вскоре стоило бы приварить и четвертую — в честь самого Дэвида.
Парк для него в тот день был чем-то вроде рая, но я со своим-то здоровьем счел его довольно пресным и скучным и провел большую часть утра, ежась на скамейке и наблюдая за игрой Дэвида в сквош. Ближе к полудню ко мне присоединилась темноволосая девочка с гипсом на лодыжке. Она присела не на мою скамейку, а на соседнюю, однако и этого расстояния оказалось достаточно, чтобы создалось ощущение близости. Она пришла на костылях в сопровождении то ли сиделки, то ли гувернантки, которая, как мне показалось, абсолютно нарочно уселась между нами. Впрочем, ее осанка была слишком прямой, чтобы надежно ограждать девочку. Женщина сидела на краю скамейки, в то время как девочка откинулась назад и вытянула поврежденную ногу перед собой, позволив мне тем самым хорошенько разглядеть ее восхитительный профиль. Иногда она поворачивалась, чтобы обратиться к чудищу рядом с собой, и я мог любоваться ею спереди: карминовые губы, фиалковые глаза, лицо, скорее круглое, нежели овальное, густая черная челка с пробором, игривые черные брови и длинные, изогнутые ресницы. Когда мимо проходила старая уличная торговка, предлагая кантонские яичные рулеты (длиннее ладони и такие горячие, прямиком из кипящего масла, что есть их требовалось с большой осторожностью, словно они в каком-то смысле живые), я подозвал ее, купил один рулет для себя и, уговорив стать моей посланницей, отправил старушку с двумя обжигающими лакомствами к девочке и сопровождавшему ее чудовищу.
