Мне казалось, что препарат, введенный отцом, будет ослаблять свое действие с течением времени, но нет. Вместо этого он все дальше уносил меня от реальности и от той области сознания, что отвечает за индивидуальность мысли. Потрескавшаяся кожа смотрового стола подо мной исчезла, сменилась палубой корабля, затем крылом голубя, бьющимся высоко над миром, и меня больше не волновало, чей голос я слышал — свой или отца. Иногда голос звучал громче, иногда тише, иногда я чувствовал, будто говорю из глубины грудной клетки много больше моей собственной, а голос отца, узнаваемый по тихому шуршанию страниц записной книжки, казался гулкими, пронзительными криками носящихся по улицам детей, которые я слышал летом, когда высовывал голову из окошек у основания библиотечного купола.
***
После той ночи моя жизнь снова переменилась. Препараты (а их, похоже, было несколько) сильно сказались на моем здоровье. Помимо описанного мной эффекта я испытывал на себе и другие: не мог спокойно лежать, часами не умолкая носился по комнате, утопал порой в блаженных, а иногда в невыносимо кошмарных сновидениях. По утрам я часто просыпался с головной болью, мучившей меня дни напролет, на меня то и дело накатывали приступы крайней нервозности и тревоги. Но страшнее всего стало, когда из жизни начали выпадать целые куски дней. Неожиданно я обнаруживал себя бодрствующим и одетым, во время чтения, ходьбы и даже беседы, но совершенно не помнил ничего, что происходило после того, как накануне ночью я лежал в бреду, уставившись в потолок отцовской библиотеки.
Наши с Дэвидом занятия проводились все реже, и в каком-то смысле мы с мистером Миллионом поменялись ролями. Теперь уроки вел я. Я сам выбирал темы для обсуждения и в большинстве случаев сам опрашивал Дэвида и мистера Миллиона. Но чаще, когда они уходили в парк или библиотеку, я просто оставался в постели и читал. Множество раз я приходил в себя уже в кровати, а затем читал и занимался до самого прихода отцовского камердинера.
Должен отметить, что Дэвида постигла та же участь, однако по мере того, как сотня летних дней плавно перетекала в осень, а та, наконец — в долгую зиму, его встречи с отцом случались все реже, да и Дэвид, похоже, был менее восприимчив к побочным эффектам препаратов, отчего последствия их приема не проявлялись у него так же сильно.
Если подумать, именно той зимой и настал конец моему детству. Мое новообретенное болезненное состояние отвратило меня от ребячества и воодушевило на эксперименты над мелкими животными, а вскрытия тел, поставляемых мистером Миллионом, превратились в нескончаемый поток разинутых ртов и выпученных глаз. Как и сказал, я много учился, читал, а иногда, просто развалившись на кровати и закинув руки за голову, изо всех сил старался вспомнить истории, которые рассказывал отцу под действием препаратов. Обрывков наших с Дэвидом воспоминаний было недостаточно даже для того, чтобы строить хоть сколько-нибудь внятные догадки о цели отцовских ночных допросов. Помимо этого, в моей памяти сохранились события, которых в действительности, уверен, никогда не происходило. Скорее всего, то были образы и видения, нашептанные отцом, когда я утопал в пучинах своего измененного сознания.
