— Уэльс! А может, Шотландия. Или Ирландия.
— Что? — переспросила тетя. Одна из девушек хихикнула — они обе сидели на диване, скрестив перед собой блестящие длинные ноги, напоминающие лакированные древки флагов.
— Неважно.
Тетя пристально посмотрела на меня и сказала:
— Ты прав. Я пришлю за тобой, когда у нас будет больше свободного времени, и мы обязательно поговорим об этом. А сейчас моя горничная отведет тебя в твою комнату.
Обратного пути в спальню я не помню, как не помню и отговорок, которые сочинил для мистера Миллиона в оправдание своей самовольной отлучки. Но что бы я ни выдумал, он наверняка раскусил меня или выведал правду у слуг, потому что повторного приглашения к тетушке я так и не получил, хотя с нетерпением ждал его на протяжении нескольких следующих недель.
Той ночью (я почти уверен, что это была та самая ночь) мне приснились аборигены Сент-Анн в плюмажах из свежей травы на головах, локтях и коленях. Они танцевали, потрясали сплетенными из камыша щитами и копьями с нефритовыми наконечниками, а потом ни с того ни с сего их движения передались моей кровати и обратились потертыми красными рукавами отцовского камердинера, явившегося отвести меня в библиотеку, что он делал почти каждую ночь.
Той же ночью (и на этот раз я полностью уверен, что это была та самая ночь, которой мне приснились аборигены) наших с отцом встреч коснулись перемены. Установленный за последние четыре или пять лет порядок, состоящий из предсказуемой последовательности бесед, голограмм, игр в ассоциации и возвращения в постель, изменился. После вступительной беседы, призванной меня расслабить (в чем он не преуспел, впрочем, как и всегда), отец попросил меня закатать рукав и прилечь на старый смотровой стол в углу комнаты. Когда же я улегся, он велел мне смотреть на стену, и я уставился на полки, полные потрепанных записных книжек. Я почувствовал, как в вену вонзается игла, но отец прижал мою голову так, что я не мог ни сесть, ни повернуться, чтобы посмотреть, что он делает. Затем отец вытащил иглу и велел лежать молча.
Спустя время, показавшееся мне вечностью, в течение которого отец лишь изредка раздвигал мои веки и измерял пульс, кто-то в дальней части комнаты начал рассказывать длинную и невероятно запутанную историю. Отец записывал все, что говорилось, и иногда прерывался, чтобы задать вопрос, но я не видел необходимости отвечать, потому как рассказчик прекрасно справлялся и без меня.
