А может, это одно и то же лицо, которое считает меня виновным, но в то же время желает мне добра. А может, свечи и бумага достались мне по ошибке (этого я опасаюсь больше всего), и скоро сюда ворвется охранник, чтобы отнять их.
***
Я совершил открытие! Настоящее открытие! Теперь я знаю, где нахожусь. Дописав последние строки, я задул свечу, лег и попытался заснуть, когда, прижавшись ухом к полу, услышал звон колоколов. Я отслонился и перестал что-либо слышать, но, прильнув к бетону снова, отчетливо его различил и слушал, пока звон не прекратился. Получается, что коридор за дверью тянется под Старой Площадью в сторону кафедрального собора и проходит совсем рядом с его фундаментом, из-за чего слышен звук, отраженный от камней колокольни. Каждые несколько минут я прижимаюсь ухом к стене и прислушиваюсь. За время, что я прожил в городе, я не запомнил, как часто бьют в соборные колокола. Знаю только, что они не отбивают время, как часы.
Рядом с нашим домом собора не было, только несколько церквей, и какое-то время мы прожили прямо возле той, что названа в честь святой Мадлен. Помню, как по ночам звонили ее колокола — наверное, знаменуя начало полночной службы, — но они не пугали меня так, как другие звуки. Иногда звону даже не удавалось меня разбудить, а когда я все же просыпался, то садился в кровати и смотрел на мать, которая тоже не могла заснуть — ее прекрасные глаза сверкали в темноте, как осколки зеленого стекла. Она просыпалась от любого шороха, но, когда отец, спотыкаясь, возвращался домой, притворялась спящей и старалась выглядеть при этом как можно менее привлекательной, что ей удавалось без труда — даже если бы вы принялись наблюдать за ней, то не заметили бы, как она делает это мышцами своего лица. Мне достались от нее эти способности, пусть и не в полной мере, но я решил скрыть свое лицо, отрастив бороду, потому что страшился их — себя, в первую очередь, — и воспользовался ими только для того, чтобы перенять его голос и выглядеть старше. Впрочем, это мне не очень-то помогло, а времени я провел здесь более чем предостаточно, чтобы отрастить бороду более пышную, чем та, которую сбрили сразу после ареста.
Однако подозреваю, что отращивал я ее главным образом для матери — если мне когда-нибудь посчастливится встретить ее вновь (и в Ронсево у меня были основания полагать, что она отправилась сюда) — показать, что я теперь мужчина. Она никогда не говорила мне этого, но я знаю, что среди Свободного Народа мальчик остается мальчиком, пока у него не начнет расти борода. И только после того, как она отрастет настолько, что сможет защитить его глотку от чужих зубов, он будет считаться мужчиной. (Какой же я был дурак. Когда мама от нас ушла, я много лет был уверен, что она сделала это потому, что устыдилась меня, увидев с той девушкой, но теперь понимаю, что она продолжала жить с нами ровно столько, сколько нужно было, чтобы выкормить меня грудью. До сих пор не понимаю, зачем она улыбалась мне тогда.)
