И стыдно, и охоты нет ходить на гулянья. За день намаешься в степи, в хате, вечером посидишь на улице и — спать…
Никифор подсылал к ней дружков, чтобы вернулась. Уходили ни с чем. Сам Соловей Гринчар усторожил ее вечерком, когда возвращалась из степи с беремкой прошлогоднего курая.
— Долго ли будешь позорить мою хату? Чего не хватает тебе у нас? Кормили-поили не скупясь…
— Не пойду к вам никогда, — ответила.
— Смотри не прогадай, красотка, — пригрозил Соловей. — Моя сила не убыла, как ни принижай. А если те, с погонами, придут из Крыма, то — ой-ей-ей! — обидчикам пощады не будет. Ни тебе, ни отцу твоему… Смотри, Федосья, по-хорошему прошу.
— Ваше хорошее с души воротит. И не пужайте! Надо мной верх не взяли! — сказала и пошла своей дорогой.
Фесе одной на лавке у хаты было тоскливо.
На улице в лунном тумане послышались шаги, возбужденные голоса и смех. Забелела чья-то кофточка. Подошла Лиза. Разгоряченная, веселая.
— Ух как плясали, пятки болят, вспотела до невозможности!
Возле летней кухни во дворе жадно выпила воды.
— Вкусная какая!
— Ухажеры явились ли? — с усмешкой спросила Феся.
— Бегом, как петушки на просо, — со смехом ответила Лиза. — Червоноармейцы были из Ивановки. Там, говорят, скучно, у нас веселей.
Отец и Горка спали. Лиза легла и, слышно, сразу заснула. Дышала ровно. Легла и Феся. Однако не спалось — луна, что ли, мешала, светила сильно, ярко. После уличной лунной прохлады в хате было душно, оттого, должно быть, и мысли жаркие: вспоминалось недавнее, хорошее. И плохое уже не так плохо, когда оно вспоминается.
Стала уже задремывать, как вдруг кто-то стукнул в окно. Тишина. Наверно, показалось… Нет, вот опять стук-стук в окошко с улицы. Нижняя шибка дребезжит, Феся примазывала глиной, но отсохло, глина отвалилась… Кто ж это? Тихий стук. Наверно, Никифор. Днем ему стыдно, пришел ночью проситься. «Не откликаться, что ли? Нет, сейчас подымусь, оденусь, выйду и скажу ему в последний раз: отстань».
Опять застучали, так же тихо. «Настырный дурак». Не спеша встала с лавки. Топая босыми пятками по глиняному чистому полу, подошла к лунному оконцу на улице, отвернула занавеску.
— Кто? Что нужно? — спросила тихо, сердито.
— Феся… — услышала она приглушенный, чей-то знакомый, но не Никифора, голос. Неясно увидела лицо и фуражку с большой звездой. — Это вы, Федосья Матвеевна? Это ты?
Феся еще не поверила. Но сердце заколотилось. Сама себя не услышала:
— Кто?
— Отвори, — донеслось из-за стекла. — Это я…
