— Не знаю. Возможно, когда-нибудь, в светлый, праздничный день, на главной площади какого-нибудь крупного города, Парижа, Лондона, Москвы или Нью-Йорка, при большом стечении народа, под радостные крики, свист и аплодисменты, палач отрубит голову последнему террористу на земле. И после — настанет тишь, гладь и всеобщая благодать.
— И небо в свиток свернётся, и ангелы вострубят, — мой собеседник улыбнулся и подвинул ко мне высокий, запотевший в жаре и духоте стакан с бледно-жёлтым апельсиновым соком. — А ампутацию головы проведёт, я полагаю, последний палач на Земле. Так, что ли? Да, приятные фантазии. Были христиане в Средние века, которые и впрямь мечтали о том светлом дне, когда дьявола в пылающее серное озеро бросят. Одна беда — дьявола до сих пор никак найти не могут. А терроризм — он как дьявол. Или как Бог. Все о нём говорят — никто не знает, что это такое. Сколько людей — столько мнений.
— А вы знаете, что это такое? — спросил я, отпивая сок (видно, по мере утоления жажды, самоуверенность моя возрастала всё больше и больше).
— Не то, чтобы знаю… Хотя, одно определение могу дать. Одно из многих. Террор — это название переходного периода. Это просто переход от мечтаний и фантазий о новой системе общественных отношений к установлению этой системы. Это стадия гусеницы.
— Гусеницы? — от такого неожиданного определения я едва не подавился соком. — Террорист — гусеница?
— Именно так. Гусеница, объедающая листья.
— Объедающая листья… Чтобы стать бабочкой?
— Чтобы все стали бабочками. А для этого нужно объесть много листьев. Очень много.
— Да, да… А если учесть, что бабочками не все хотят стать…
— Каждая гусеница рано или поздно залезет в кокон. Но не из каждого кокона вылетит бабочка. Есть люди, которым не всё равно, что именно после них останется; вылетит ли из кокона прекрасная бабочка или же останется мёртвый, высохший червяк, спелёнутый шёлковыми нитями.
— Вы говорите о них в третьем лице…
— Мы — не они.
— То есть, надо так понимать, что террористами вы себя не считаете?
— Да, понимать надо именно так.
— А кем вы себя считаете? Дрессировщиками тутовых шелкопрядов?
Он рассмеялся. Так звонко, легко, открыто, что на миг я поверил, будто ирония моя и впрямь не к месту (и даже, возможно, могла бы не рассмешить, а обидеть его, будь он человеком более ранимым и с чуть меньшим чувством юмора).
— Мы — всего лишь бюрократы. Скучные, серые, ничем не примечательные бюрократы. Ещё здесь есть учёные. Химики, микробиологи… Есть замечательные, великолепные, просто гениальные медики. Корифеи в своём деле. Умницы, работоголики… Правильно я сказал?
