Сперва забастовали на Российской бумагопрядильной мануфактуре, потом и на других фабриках.
Молодые марксисты стремились «войти в самую гущу взбудораженной массы», стать к ней как можно ближе, жить одной с ней жизнью. Особенно старался Ленгник. Зина помнит, как Фридрих надевал рабочую рубаху, для пущей убедительности мазал лицо сажей и спешил на очередной митинг.
К середине июля он был одним из немногих уцелевших на свободе руководителей «Союза борьбы». Рвался на части, но, как всегда, встречал товарищей подтянутый и строгий, этот молодой человек с красиво расчесанными усами и густой бородой. Он поспевал всюду и за всех.
Вместе с Михаилом Сильвиным они даже собрали в лесу неподалеку от станции Парголово нечто вроде съезда рабочих вожаков Питера. Обсудили ход стачки, обдумали, как действовать дальше, а потом Ленгник рассказал о Международном товариществе рабочих — Интернационале и предложил дать мандат на Международный социалистический конгресс в Лондоне от питерского пролетариата плехановской группе «Освобождение труда».
Летом девяносто шестого года — первый раз в истории России — бастовали тридцать тысяч столичных текстильщиков. Их поддержали металлисты. Стачки перекинулись в Москву и другие промышленные города, произвели впечатление в рабочей Европе.
Потом Зина рассказывала обо всем этом Глебу так:
— Все силы явной и тайной полиции были поставлены на ноги. Мы работали, как в лихорадке. Листки выпускались за листками и жадно, как никогда, разбирались рабочими. Каждый из нас дрался не только за себя, но и за тебя — за арестованного товарища... Каждый, мне кажется, оправдывал или, во всяком случае, старался оправдать крылатые слова Старика: «Мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки. Мы окружены со всех сторон врагами, и нам приходится почти всегда идти под их огнем. Мы соединились, по свободно принятому решению, именно для того, чтобы бороться с врагами...»
И опять был декабрь, и рождество, и Новый год...
Опять индевело окно все той же одиночки в крещенские, а потом в сретенские морозы.
Только февраль наконец принес приговор: на три года и в Восточную Сибирь, высылка по этапу.
«Этап»!..
В былые, не столь уж отдаленные, времена устав об этапах в сибирских губерниях учреждал на сем горестном пути шестьдесят один перегон. Сотня арестантов, скованных по рукам и ногам кандалами да еще друг с другом цепями— по три пары вместе, брела и брела: лето и зиму, весну и осень — полтора, а то и два года!
