Он затряс рукой, стал дуть на нее, но поймал испуганно-сочувственные взгляды коллег, застыдился, улыбнулся, показывая, что по столь пустячному поводу в столь серьезном собрании воспитанный человек не позволит обращать на себя внимание.
Печка-времянка меж тем разошлась, в трубе потрескивало, урчало...
Глеб Максимилианович, подавляя боль, отодвинулся со стулом, произнес, улыбаясь, окончательно сглаживая неловкость:
— Ну что? Кажется, нашей Комиссии удалось расшуровать первую топку?..
— Вот бы и остальные так! — заметил Борис Иванович Угримов, подбрасывая в печку скомканную газету.
В самом деле, сколько еще застывших топок в стране... Сколько людей, привыкших вставать по гудку, давно не слышат его! Сколько чистого — слишком чистого снега по заводским дворам... Все это ждет вмешательства, участия от них, сидящих в пустой комнате барской квартиры.
Сообща, дружно они потчевали «буржуйку» кто обрывком бечевы, кто обломком плинтуса, кто куском угля, подобранным на улице. А Графтио принес башмак без подошвы и с серьезным видом уверял, что по калорийности данный вид топлива превосходит бакинскую нефть. Башмак и впрямь разгорелся. В комнате стало вроде даже теплее.
Круг снял шляпу. Графтио откинул башлык на спинку стула. Глеб Максимилианович распахнул доху. Работа заспорилась. Быстро подобрали специалистов — составили комиссии для электрификации районов: Северного, Центрально-промышленного, Донецкого и Юга России, Уральского и Западно-Сибирского, Приволжского, Западного, Кавказского, Туркестанского.
Увлекшись, Глеб Максимилианович едва не забыл, что вскоре ему назначено быть у Ленина. Он поспешно извинился, уступил место заместителю, сбежал по лестнице, впрыгнул в авто.
Усатый шофер в перчатках-крагах, в валенках, с очками пилота на кожаном шлеме крутанул заводную рукоятку раз, другой — машина не отозвалась...
Пассажир нетерпеливо заерзал, но ничего не сказал, чтобы напрасно не дергать работавшего человека. Тот не уступил: налег еще, еще... Бабахнул взрыв, облако скипидарно-въедливой гари обволокло экипаж, напоминавший карету, и он заколыхался, затрясся, содрогаясь, как в лихорадке.
Пока выруливали меж сугробов и мусорных куч на Мясницкую, Глеб Максимилианович по привычке наделял сию самобеглую коляску подходящими прозвищами: «прощай, радость», «агония на колесах», «раздряга» — нет! — «храпучая раздряга»! Вот это подойдет.
Подпрыгивая, «храпучая раздряга» перевалила через трамвайные колеи — покатила к Лубянской площади, в сторону центра.
