Внешности у него не было, зато было то, что мы в те времена называли индивидуальностью. Входя в комнату, он ее не выражал, а проговаривал. Если только не обдумывал роман. Свобода от обдумывания романа всегда угадывалась: раз он разлучен с письменным столом, значит, всем остальным и подавно категорически нечем заняться. Он предлагал тему, совершенно не заботясь, не прервет ли он этим уже идущий разговор. Чаще он предлагал даже две не связанные одна с другой темы и проявлял свою гениальность принуждением остальных к гаданию, почему эти темы не только связаны, но и представляют собой, по сути, одну-единственную тему. Скажем, не считаем ли мы, что состоявшаяся недавно премьера фильма о Джеймсе Бонде «Доктор No» служит подготовкой к присуждению Крику и Уотсону Нобелевки по психологии; когда мы отвечали, что нет, не считаем, он закручивал сногсшибательную словесную спираль из научной гениальности, физической красоты, шпионажа, шотландского акцента, венероподобного появления Урсулы Андресс из морской пучины и погружения Розалинды Франклин в пучину чужих карьер. (Отмечу мимоходом, что при этом он далеко не в последний раз обвинял в мошенничестве упорно не признававший его заслуг Нобелевский комитет.)
Однако когда он работал, то появлялся поздно, всклокоченный и озабоченный, и гневно вскидывал руку при чьей-нибудь случайной попытке нарушить ход его мыслей, хотя об этом заветном ходе никто не имел ни малейшего понятия. На чей-нибудь опрометчивый вопрос, как продвигается работа, он отвечал, что даже признание в существовании романа повредит его загадочности; если же о продвижении его работы никто не заикался, он вполне мог выбежать из комнаты или закатить сцену с обвинением всех присутствующих в пренебрежении его талантом и в умалении его заслуг и с горечью упомянуть других писателей, от которых мы, дескать, ждем все новой писанины. «Вы не лучше Нобелевского комитета», — обвинение, предъявленное мне неоднократно, независимо от нашего тогдашнего сожительства, и мне требовалось усилие воли, чтобы не напомнить, что он накропал три или даже больше более-менее одинаковых коротких романа о сексуальных злоключениях несправедливо игнорируемого романиста, работающего автобусным кондуктором в Борнмуте, и что если он воображает, что когда-нибудь удостоится литературной премии даже в Дорсете, не говоря о Стокгольме, то это значит, что он безнадежно витает в облаках. Мне приходилось огибать его чувства, как кочки на минном поле. Он показывал мне только что написанную фразу, и если она мне не нравилась, нападал на меня с криком, что я берусь судить о целом по частности; если же я просила дать мне прочесть еще, он обвинял меня в омерзительном желании заживо сожрать его еще не родившийся труд. «Я думала, меня назначили повитухой», — напоминала я. В наши лучшие моменты он называл меня «моя майевтика
